Страница 8 из 28
Утром, только я сел на нары, вижу, он встает и медленно идет ко мне. Сейчас не знаю что буду делать. В открытой драке я, конечно, его не боюсь. Но мне скандал не нужен. Не дай бог, мои враги узнают. Подходит ко мне, наклоняет свою большую голову котяры и говорит:
-- Ты, Урюк, слишком сильно меня ударил.
-- Слушай, -- говорю, -- ты же чуть не задушил парня. Я же тебя спас от вышки.
-- Ты, Урюк, чокнутый (это он мне говорит!), тебя мусора чуть не угробили, а ты их защищаешь.
-- Слушай, -- говорю, -- мы же не судьи. Надо же отличать купленных аферистов от честных людей. Он за свою честность восемь лет получил, а ты его душишь.
Он стоит так, наклонив голову котяры, и думает. Потом говорит:
-- Все же, Урюк, ты меня слишком сильно ударил.
-- Ну прости, браток, -- говорю, -- нервы... Погорячился...
И так мы примирились. Вообще они уважают силу, больше ничего не уважают. Стал тише себя вести. А в тот день он лежал, повернувшись к стене не от удара, от обиды.
И вот меня уже отправляют в лагерь, и я снова вижусь с этим надзирателем дядей Тенгизом. Он прощается со мной, и я ему говорю:
-- Дядя Тенгиз, тут в камере этот парень из милиции, несчастный, вроде меня. Боюсь, убьет его этот уголовник, переведи его куда-нибудь.
-- Хорошо, -- говорит, -- Адгурчик, выброси из головы, я его сегодня же переведу... Это наша ошибка, что мы его туда посадили...
И так я попадаю в лагерь. Да, потом, когда меня выпустили, я нашел семью этого парня и они мне показали ответ из Прокуратуры СССР на их жалобу. Там была резолюция одного из помощников генерального прокурора. Я ее на всю жизнь запомнил. Вот она: "В связи с кампанией по борьбе с злоупотреблениями в Грузии пересмотр дела считаю нецелесообразным". Вот так, дорогие мои, у нас еще делается!
Человек ни за что пострадал. А по закону ему могли дать год или два, и то условно. За недоносительство. Он должен был как работник милиции сказать куда надо, что такие-то люди через такого-то человека пытаются дать взятку. Но он не сказал по неопытности. А теперь кому ему жаловаться, господу богу?
И вот, значит, я в лагере. И жена мне написала, что на моем месте работает такой-то человек. И тут я понял, чьих рук мое дело. Этот человек несколько раз заходил к моему директору, и они о чем-то шушукались. Но я не поинтересовался. Я вообще не имею привычку лезть в чужие дела. Теперь я все понял.
Тогда сгоряча я не обратил внимания, что мой директор ни разу не посетил меня в больнице и на суде не был. У нас это не принято! И я вспомнил, что хотел уйти с работы на полчаса раньше, а он меня не пустил, подняв дело трехлетней давности. А как он мог меня отпустить, когда уже договорился с этими. Может, они еще номера снимают со своей белой "Волги", а я уже домой пошел?!
Теперь я все понял, но терплю. Зуб имею только на двоих. На директора, который продал мою жизнь за мое место, и на того, который последний раз выстрелил, издевательски крича:
-- Да замолчишь ты когда-нибудь или нет!
Одну минуту, друзья. Зиночка, вон тот стол, третий от конца. Что пьют, отсюда не вижу. Потихоньку подойди и посмотри. Если коньяк -- бутылку армянского, если вино -- четыре бутылки. Той же марки. А то некоторые, когда вот так посылаешь, несут вино, которое никто не покупает. Но ты не такая, я знаю. И не надо жалеть мои деньги! Не надо! Для друзей живем, для гостей живем, больше я не знаю, для чего жить.
Но когда я в баре работаю, капли не выпью и даром спичку не дам. Такая у меня привычка. Строгий! Но когда гуляю -- гуляю!
Есть у нас такие, которые мебель меняют каждые три года. Китайцы тоже кое в чем правы: зажирели! Однажды один мой сосед говорит:
-- Зайди, Адгурчик, посмотри, какая у меня обстановка!
Захожу. В самой большой комнате справа книжные полки до потолка, слева книжные полки до потолка. Слева все книги красные, справа все книги зеленые.
-- Это что, -- говорю, -- кремлевский кабинет Ленина?
-- Нет, -- говорит, -- это зала. Сейчас мода.
-- Слушай, -- говорю, -- зачем тебе столько книг, когда ты такой малограмотный, что повестку из военкомата не можешь отличить от повестки в суд.
Обиделся. Правду не любят. Жена моя тоже десять лет пристает: давай менять мебель, давай менять мебель!
-- Цыц! -- говорю. -- Трехкомнатная секция есть? Есть. Дети сыты, аккуратненько в школу ходят? Ходят. Если сегодня пять человек придет в дом, не выходя, есть чем накормить, напоить? Есть. У тебя под кроватью пять-шесть пар туфель, как уточки, стоят? Стоят. А моя мама во время войны, когда отец родину защищал, имела единственные туфли. И когда отдала их в починку, в галошах пошла на работу, чтобы моих сестер кормить. Разве я это когда-нибудь забуду? А теперь ты подумай своими куриными мозгами, кто моя мать и кто ты?
Нет, я не против нового, где надо. И у нас все есть. Газовая плита, ванная, то-сё, что нужно для современной жизненности. А что нужно для показухи, я ненавижу. Не надо! Не надо мне! Отцовская мебель как стояла, пускай стоит! Где висел при отце персидский ковер, пускай висит! Где портреты родственников висели, пускай висят! Кушать не просят! А показухи мне не надо!
Один тут дурак, не буду имя называть, купил жене шубу за четыре тысячи. Мех толще, чем моя нога. Спрашивается, зачем в нашем солнечном крае такая шуба? В марте месяце, чтобы людям показаться, пошла в этой шубе на похороны. Солнечный удар, и свалилась как свинья. Спрашивается, чем теперь хозяевам заниматься -- этой кекелкой или своим покойником? Не надо! Китайцы тоже кое в чем правы: зажирели!
Эти показушники меня опять отвлекли. И вот, значит, выхожу из тюрьмы, неделю гуляю с друзьями, потом сажусь с товарищем в такси и подъезжаю к бару. Прошу товарища зайти в бар и позвать директора.
И вот директор нехотя подходит к машине. В глаза не смотрит.
-- Поздравляю, -- говорит, -- слава богу, вышел.
-- Спасибо, -- говорю, -- но у меня к тебе дело.
-- Какое дело?
-- Вот ждет такси, -- говорю, -- поедем на Чернявскую гору, я тебе там все расскажу. Ломается как кекелка.
-- Сам знаешь, -- говорю, -- на что я способен, если не поедешь.
Приехали мы на Чернявскую гору, я отвел его в кустики мимозы и все сказал. Он, конечно, отрицает, но что интересно -- в глаза не смотрит.