Женские мистерики

В тот момент я не осознавала, где нахожусь, во что одет мой кумир (что-то лаковое и поблёскивающее), и вообще – во сне всё это или на яву. На меня сверху, казалось, с самых небес смотрели его невероятно красивые глаза. Огромные, карие, влажные, словно плавающие в голубоватом молоке, сливы. «Ресницы пушистые и нереально длинные. Веки ярко подведены, почти как у Летучей Мыши! И вообще, зачем такой внушительный слой грима?»

– Приятно познакомиться, Лев Шафран, – он пожал мою ладонь одними лишь тонкими длинными пальцами. Они были нежные и прохладные. На какую-то долю секунды я, как и несчастный ди-джей, тоже запамятовала своё имя, но, постепенно приходя в себя, не в силах оторвать взгляда от блестящих библейских глаз, пролепетала:

– Светлана. Здравствуйте, – в горле застрял сухой ком, все слова, которые положено говорить при встрече с предметом обожания, куда-то улетучились. И я сама показалась себе такой нелепой, провинциальной, жалкой и смешной, как драный помоечный котейка, что примазывается в родственники к царственному тигру.

– На первом ряду оставлены места. Посмотрите концерт. После выступления очень жду вас у себя. Надеюсь, нам удастся побеседовать.

– Ясен Арафат! Будем! Свято верю, что и мне удастся урвать несколько драгоценных минут времени, чтоб прославить в веках имя Шафрана по местному телевещанию, из коего я послана со спецзаданием – увидеть короля эстрады и донести до страждущего зрителя несколько звёздных слов о нашем городе? – перебила его плавную тягучую речь своей тарабарщиной Китикэт. На что Шафран, каменея лицом, холодно смазал:

– Конечно… если будет время.

Выйдя их покоев порфироносной особы, мы столкнулись с нацеленными на нас взглядами тяжёлыми, как орудия пролетариата. Нырнув в темноту закулисья, пошли по святящимся стрелочкам на полу, что указывали направление, наверное, в страну чудес. Но фосфорицирующие стрелки указывали в темноте выход на сцену.

– Тормозни. Потусуйся малёха. Я мухой, – сообщила внезапная и непредсказуемая Китикэт и так же внезапно и непредсказуемо растворилась в тёмном жутковатом чреве шоу-бизнеса. Я осталась вдыхать золотую пыль, вздымаемую баловнями Парнаса, с интересом щурясь на ярко освещённую сцену. Оказывается, прожекторы рампы слепят так сильно, что зрительный зал почти не виден, а только ощутим как живая колышушаяся масса, поэтому выступать на эстраде не страшно – можно представить, что стоишь на берегу моря, и никто тебя не видит.

Мои удивительные наблюдения прервал тихий вкрадчивый шепот:

– Добрый вечер. Вы меня не узнали? Мы учимся вместе в академии культуры. Только я по специальности «актёр музыкального театра». Евгений Соловейчик. Вы меня ещё приглашали в вашу группу, подпеть на курсовой постановке. Помните?

Передо мной стоял тот, приглянувшийся мне парнишка, с длинной розой в нервных руках. Да, конечно, теперь я вспомнила его. Он учился на два курса младше, но был довольно популярен в нашем «кульке» из-за волшебного хрустально-чистого голоса, совершенно робертиновского звучания. Его фамилия удивительным образом соответствовала прозвищу или наоборот. Только иногда к этой фамильной кличке добавлялся эпитет – фанатичный, либо Соловейчик-рецидивист, потому как парень полностью был подчинён сверхидее – петь, петь, петь. Ни на одно приглашение украсить мероприятие пением он не ответил отказом. Причём это могли быть как большие ответственные концерты, так и просто студенческие посиделки в общаге. Сейчас он стоял передо мной необычайно взволнованный и торжественный, в костюме при галстуке и в длинном светлом плаще, теребя колючий стебель, будто робкий жених-бессеребренник, явившийся просить руки девушки у её надменных родителей-олигархов.

– Пожалуйста, помогите мне. Я отважился лезть в глаза Шафрану. Потому что от него может зависеть вся моя жизнь. Я знаю, что он член приёмной комиссии в московском училище при консерватории. Я хотел показаться ему, просить совета. Понимаете для меня это очень, ОЧЕНЬ важно. Вы ведь вхожи в этот круг? Да?.. Умоляю, не откажите! Если только будет возможно… представьте меня Льву Валентиновичу.

Я была поражена, но не столько целеустремлённой решимостью Соловейчика, сколько тем, что даже я, отслеживающая каждый шаг своего эстрадного любимчика, не знала таких подробностей – Шафран журит в приёмной комиссии, да ещё он, оказывается, Валентинович.

– Ну, я постараюсь… Н-не знаю, конечно, кка-ак… – замямлила я, готовая расплавиться под палящим мольбой и надеждой взглядом.

Наш обоюдоконфузный диалог прервало явление вселенского масштаба. В нескольких метрах от нас из голубого тумана выткалась фигура Шафрана. Мы замолчали, подавившись словами. И как заворожённые смотрели на призрак оперы. Шафран Валентинович стоял в густой чёрной тени кулис, на самой кромке света и тьмы, готовясь окунуться в океан ярких лучей и всеобщего обожания. Со всех сторон полилась музыка, вполне сгодившаяся бы в качестве фонограммы для хора ангелов.

Вдруг Шафран, не видя нас, затерянных в полупрозрачных занавесях, привычно перекрестился, отточено заученным движением, как умеют только нищенствующие старушонки, что с заутрени до обедни обсиживают ступени храма. Затем трижды краткими выстрелами поцеловав кулон, Шафран приложил его на несколько секунд ко лбу. Мы с Соловейчиком смущённо потупились, будто случайно стали свидетелями некой крайне интимной сцены. Чтоб сгладить неловкую паузу, я уверенно и ободряюще шепнула на ухо юноши:

– Я сделаю все, что в моих силах. Обещаю.

Тем временем певец раскинул руки в стороны, как большая красивая птица свои большие красивые крылья. И полетел в свет…

– Эй! Ты чего тут весь концерт решила проторчать? Так вся жисть мимо пройдёт, – как чёртик из коробочки выскочила Китикэт, – Пошли скорее!

В течение представления я старалась сосредоточиться на ощущении счастья от нереальности происходящего и неотвратимо приближающейся сказки. Но меня почему-то бил мандраж, а в мыслях всё время всплывали огромные глаза Соловейчика, полные стоящих в них, но героически сдерживаемых слёз. Вот кому уж действительно было необходимо знакомство с заезжей звездой и протекция. Ведь, как известно область искусства в нашей стране – царство необъективности и беззакония, где пробивные бездари непременно оказываются на коне, посвящая всю зловредную жизнь делу отмщения за свою бездарность. К чему мне-то было так уж рваться в светлейшие покои?

Но всё же, когда к моему Шафрану на сцену лезли девки с цветами, внутри начинал нервно вошкаться омерзительный сколький ревнивый червячок-эгоист: «Ишь, попёрли! Малолетки тупорылые. Все до противности длиннющие да костлявые! И непременно к нему целоваться лезут. Но только я знаю, каким слоем у него грим наложен, и могу заранее сказать, как вы склеитесь сейчас щеками. Аж чвакнет, отлепляясь! Дурры! Ну, ничего, мы-то с ним сейчас будем иметь рандеву, и ещё неизвестно, до чего договоримся, мож всю жизнь будем душа в душу… А вы верещите под сценой, мочите слезьми подушки. Куда вам всем до меня?!»

Репертуар Шафрана я знала наизусть и ничего нового в музыкальном смысле для себя не открыла, кроме, пожалуй, того, что в записи он звучал гораздо лучше. Перед глазами маячил умилительный, но прозаический визуальный ряд: звездун постоянно потел, запыхавшись, не поспевая за танцевальной группой, путал движения, забывал и переставлял слова песен, которые зал знал лучше его. В выступление вмешивался объективный жизненный фактор: перед нами, как ни крути, не божественный златокудрый Аполлон, а живой человек. Увы, не такой уже молодой, с одышкой, каким-то своим настроением, ошибками, усталостью, и, может даже, расстройством пищеварения. Но от этого «серебряный голос страны» становился ещё роднее, ближе и любимее.

После концерта у входа в царские апартаменты на этот раз, невидимые в прошлое посещение, дежурили два амбала со строгими лицами. Толпа у непреступных дверей увеличилась в десятки раз и напоминала теперь растревоженный улей. Причём, все пчёлы служили репортёрами и настроены были весьма воинственно: