Страница 10 из 15
Вернулся Белфорд с покупками, я бросил упаковки пива на стол, а потом еще несколько часов болтал с ней, целовал ее и ласкал. Лишь на следующий день я узнал, что она – жена Хемингуэя…
Проснулся я в постели, один, где-то на втором этаже. Возможно, я так и остался у Хемингуэя.
Похмелье было тяжелее обычного. Я отвернулся от солнечного света и закрыл глаза.
Кто-то принялся меня трясти.
– Хэнк! Хэнк! Вставайте!
– Черт подери! Убирайся!
– Нам пора. Вы в полдень читаете. А нам еще долго ехать. Мы едва успеваем.
– Тогда давай не поедем.
– Нельзя. Вы подписали контракт. Вас ждут. Они хотят транслировать ваше выступление по телевидению.
– По телевидению?
– Да.
– О господи, я же могу сблевать перед камерой…
– Хэнк, мы должны ехать.
– Ладно, ладно.
Я встал с кровати и посмотрел на него.
– Молодец, Белфорд, что присматриваешь за мной и подбираешь за мной дерьмо. Почему ты не злишься и не посылаешь меня ко всем чертям?
– Вы мой любимый современный поэт.
Я рассмеялся.
– Боже мой, да я сейчас вытащу болт и обоссу тебя…
– Нет, – сказал он, – меня интересуют ваши слова, а не ваша моча.
Ну вот, он совершенно правильно поставил меня на место, и я почувствовал к нему симпатию. В конце концов я облачился в соответствующую случаю одежду, и Белфорд помог мне спуститься по лестнице. Внизу были Хемингуэй с женой.
– Господи, да у вас ужасный вид! – сказал Хемингуэй.
– Извини за вчерашнее, Эрни. Я не знал, что она твоя жена…
– Забудьте, – сказал он, – как насчет чашечки кофе?
– Отлично, – сказал я. – Не повредит.
– Съедите что-нибудь?
– Благодарю. Я не ем.
Мы сели и молча выпили кофе. Потом Хемингуэй что-то сказал. Не помню, что именно. Кажется, что-то о Джеймсе Джойсе.
– Черт возьми! – сказал его жена. – Ты можешь когда-нибудь заткнуться?
– Послушайте, Хэнк, – сказал Белфорд, – нам пора. Еще долго ехать.
– Пошли, – сказал я.
Мы встали и направились к машине. Я пожал руку Хемингуэю.
– Я провожу вас до машины, – сказал он.
Белфорд и X. направились к выходу. Я повернулся к ней.
– До свиданья, – сказал я.
– До свиданья, – сказала она, а потом поцеловала меня. Так меня еще никогда не целовали. Она попросту сдалась, отдала себя целиком. Мне еще никто так не отдавался.
Потом я вышел из дома. Мы с Хемингуэем еще раз пожали друг другу руки. Потом мы поехали, а он вернулся в дом к жене…
– Он преподает Литературу, – сказал Бел-форд.
– Ага, – сказал я.
Меня страшно тошнило.
– Не знаю, как я буду читать. Что за идиот устраивает поэтические чтения днем!
– В это время вас может послушать большая часть студентов.
Пока мы ехали, я понял, что спасения ждать неоткуда. Вечно приходится что-то делать, иначе о тебе попросту забудут. Факт весьма неприятный, но я принял его к сведению и начал обдумывать возможные пути спасения.
– Похоже, вам и вправду придется туго, – сказал Белфорд.
– Останови где-нибудь. Купим бутылку виски.
Он подрулил к одной из странных с виду вашингтонских лавчонок. Я купил полпинты водки, чтобы прийти в себя, и пинту шотландского виски для публичных чтений. Белфорд сказал, что публика в следующем заведении весьма консервативная и для виски лучше раздобыть термос. Поэтому я купил термос.
По дороге мы остановились позавтракать. Славное заведеньице, только трусиков девчушки не демонстрировали.
Боже мой, всюду были женщины, и больше половины из них вполне годились для ебли, но ничего нельзя было поделать – разве что смотреть на них. Кто выдумал эту страшную пытку? Правда, все они были похожи друг на друга: тут буграми жир выпирал, там не было жопы, – ни дать ни взять поле маковых цветов. Какой цветочек сорвать? Какой сорвет тебя? Это не имело значения, и поэтому все было так грустно. И когда подбирался букет, это тоже не помогало, никому и никогда это не помогало, кто бы ни утверждал обратное.
Белфорд заказал нам оладьи и по порции яичницы. Болтуньи.
Официантка. Я посмотрел на ее груди и бедра, губы и глаза. Бедняжка. Бедняжка, черт побери. Наверняка ее голову не обременяла ни одна мысль, кроме желания насиловать какого-нибудь бедного сукина сына до тех пор, пока у того не останется ни гроша…
Мне удалось впихнуть в себя почти все оладьи, после чего мы вновь сели в машину.
Белфорда занимали только предстоящие чтения. Целеустремленный молодой человек.
– Тот малый, что в перерыве дважды отхлебнул из вашей бутылки…
– Ага. Он нарывался на неприятности.
– Его все боятся. Он исключен из университета, но все еще там ошивается. Постоянно торчит под ЛСД. Он сумасшедший.
– Мне на это глубоко наплевать, Генри. Ты можешь увести у меня бабу, но виски мое не трожь.
Мы остановились заправиться, потом поехали дальше. Я перелил виски в термос и теперь пытался заставить себя выпить водки.
– Подъезжаем, – сказал Белфорд, – вон университетские башни. Смотрите!
Я посмотрел.
– Господи помилуй! – сказал я.
При виде университетских башен я высунул голову в окошко и принялся блевать. Блевота растекалась, заляпав бок красной машины Бел-форда. А он ехал дальше, целеустремленно. Ему почему-то казалось, что я смогу читать, что блевал я лишь в качестве шутки. Тошнота не проходила.
– Извини, – с трудом вымолвил я.
– Ничего страшного, – сказал он. – Уже почти полдень. У нас есть минут пять. Хорошо, что мы успели.
Мы поставили машину. Я схватил свою дорожную сумку, вышел и принялся блевать на стоянке. Белфорд потопал вперед.
– Одну минутку, – сказал я.
Я оперся о столб и вновь начал блевать. На меня смотрели идущие мимо студенты: ну и старик, чем это он занимается?
Я последовал за Белфордом одной дорогой, другой… по той тропинке, по этой. Американский университет – полно кустов, тропинок и дерьма собачьего. Я увидел свое имя: ГЕНРИ ЧИНАСКИ. ПОЭТИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ.
Это же я, подумал я. Я едва не расхохотался. Меня втолкнули в комнату. Кругом были люди.
Маленькие белые личики. Маленькие белые блинчики.
Меня усадили в кресло.
– Сэр, – сказал парень за телекамерой, – когда я подниму руку, можете начинать.
Сейчас начну блевать, подумал я. Я пытался отыскать какие-нибудь книжки стихов. Я тянул время. Белфорд принялся рассказывать им, кто я такой… как роскошно мы с ним провели время на великом Северо-Западе, у Тихого океана…
Парень поднял руку.
Я начал.
– Моя фамилия Чинаски. Первое стихотворение называется…
После третьего или четвертого стихотворения я приложился к термосу. Народ смеялся. Мне было все равно, над чем. Я еще несколько раз приложился к термосу и слегка разомлел. На сей раз никакого перерыва. Я заглянул в боковой телемонитор и увидел, что уже полчаса читаю с висящим посреди лба одним длинным волосом, который загибался кверху над самым носом. Почему-то это меня рассмешило. Потом я зачесал его вбок и вновь приступил к работе. Кажется, все обошлось. Аплодисменты были бурными, хотя и не такими, как в прошлый раз. Да и кому какое дело? Главное – выбраться оттуда живым. Те, у кого были мои книжки, подошли за автографами.
Ага, ага, подумал я, вот и все, на что способно это дерьмо собачье.
Не больше. Я расписался в получении своей сотни долларов и был представлен начальнице кафедры Литературы. Она была воплощением секса. Я решил ее изнасиловать. Она сказала, что попозже могла бы приехать в тот домик – к Бел-форду, – но, послушав мои стихи, она, разумеется, не приехала. Все было кончено. Я возвращался в свой пропахший плесенью двор, возвращался к безумию, но зато к безумию моего пошиба. Бел-форд с приятелем отвезли меня в аэропорт, и мы уселись в баре. Я купил выпивку.
– Странно, – сказал я. – Кажется, я схожу с ума. Я все время слышу свое имя.
Я не ошибся. Когда мы добрались до летного поля, мой самолет уже укатил и как раз поднимался в воздух. Пришлось вернуться и зайти в специальную комнату, где со мной принялся беседовать какой-то тип. Я чувствовал себя школьником.