Страница 13 из 18
Сирин побывал в двух крупнейших французских издательствах, «Грассе» и «Файяр» – они скоро станут издавать его книги во Франции. Познакомился с переводчиками своих романов – Денисом Рошем, который перевел «Защиту Лужина», и Дусей Эргаз, которая в будущем переведет «Камеру обскура» и станет его главным литературным агентом в Европе. Он был представлен Жану Полану (Jean Paulhan), центральному персонажу парижской литературной жизни. Полан был в восторге от рассказа о швейцарской гувернантке Набокова «Mademoiselle O» и предложил напечатать его в журнале «Mesures», где был главным редактором. Это Полан предложил Набокову в 1937 году написать для Nouvelle Revue Française, главного французского литературного журнала, эссе о Пушкине, которым и стало «Пушкин, или Правда и правдоподобие» («Pouchkine, ou le vrai et le vraisemblable»). И еще. Владимир завязал теплые отношения с французским философом и драматургом Габриэлем Марселем.
В Париже Набоков наслаждался атмосферой доброжелательности и восхищения, которая встречала его повсюду. Он вернулся в Германию через Бельгию, где по приглашению княгини Зинаиды Шаховской выступил перед русской публикой.
Возвратившись в Берлин, Сирин закончил роман «Отчаяние» и приступил к новому – «Дару».
Работа над произведением началась с написания IV главы – «Жизни Чернышевского». А точнее, с чтения и собирания для нее материала. На это занятие ушли 1933 и 1934 годы. Всю зиму 1933 года Владимир провалялся в постели с острыми приступами межреберной невралгии. Друзья приносили ему книги из государственной и университетской библиотек.
Приход Гитлера к власти изменил атмосферу и в русской колонии Берлина. Правые русские стали упрекать Набокова за его сотрудничество с евреями, в частности в «Современных записках». В июле 1933 года в Берлине стала выходить газета «Русское слово», основанная как независимая газета русской колонии в Германии, но она «очень рано стала финансироваться ведомством А. Розенберга»[119]. Вера и Владимир Набоковы сделались невольными свидетелями, как 1 апреля 1933 года штурмовики и члены СС громили еврейские предприятия, писали на витринах «Jude» и звезду Давида, маршировали по городу, выкрикивая антисемитские лозунги, громили еврейские магазины, нападали на евреев на улицах. С этого дня постоянно происходили еврейские погромы, избиения, насилие. Доносы на евреев принимали масштабный характер. Фирма, где работала Вера, закрылась. Начался бойкот еврейских магазинов. А в мае стали жечь костры из книг. Летом Набоков написал рассказ «Королек», он был напечатан в конце июля в парижских «Последних новостях». Текст представлял собой бытовую зарисовку, которая отражала новую атмосферу насилия, торжества грубой силы, агрессивности по отношению к выделяющимся из толпы людям в гитлеровской Германии. Главные герои рассказа: два брата – работяги, чья философия сводится к простому идеалу: «Мы устроим мир так: всяк будет потен, и всяк будет сыт…»[120]; «Бездельникам, паразитам и музыкантам вход воспрещен»[121]. Братья замечают, что в их дом вселился новый жилец. И когда он еще только вкатывал свою тележку, «безошибочным своим нюхом они почуяли: этот – не как все»[122]. И стали его травить. И как ни увертывался сосед, братья двигались на него как судьба. И в конце концов убили, думая, что убили поэта. А когда пришла полиция, оказалось, что парень был фальшивомонетчик, королек, из тюрьмы вышел, чтоб деньги рисовать. И тут братья вспомнили, что всучили ему трубку, а он им десятирублевкой заплатил. «Подсунул, надул мошенник!»[123].
Теперь Вера работала гидом с иностранными туристами и переводчицей на конференциях. А Набоков изучал материалы о Чернышевском. Как сообщает Б. Бойд, в январе 1934 года Николай Яковлев прислал Набокову из Риги список дворянских родов, откуда писатель и взял фамилию Чердынцев. Эта версия не исключает, однако, другую, непосредственно связанную с Чернышевским, которая представлена мной в главе «Роман-оборотень», посвященной «Дару».
10 мая 1934 года у Набоковых родился сын. О беременности Веры почти никто не знал. Она скрывала свое положение. Извещены были только Анна Фейгина и Иосиф Гессен. Даже мать Владимира, Елена Ивановна, ничего не знала о предстоящем событии. Родители назвали сына Дмитрием.
«Ты помнишь все наши открытия (предположительно делаемые всеми родителями): идеальную форму младенческих ногтей на миниатюрной руке, которую ты без слов мне показывала у себя на ладони, где она лежала, как отливом оставленная маленькая морская звезда…»[124] – эти строки в автобиографии «Память, говори» звучат в особой тональности нового для писателя чувства – родительской любви. В начале лета 1934 года, работая над текстом о Чернышевском, Набоков вдруг начал новую вещь – «Приглашение на казнь». Он написал ее быстро и потом перерабатывал вплоть до 15 сентября и отослал в «Современные записки».
Подробно роман этот рассмотрен в главе «Эшафот в хрустальном дворце».
В 1934 году доходы Сирина были скудными, но все-таки они были: «Отчаяние» и «Камеру обскура» должны были издавать в Англии, «Камеру обскура» – во Франции и Чехии, «Защиту Лужина» – в Швеции. В начале 1935 года во Франции на французском появился «Соглядатай». Но денег на жизнь катастрофически не хватало. В апреле Иосиф Гессен устроил на квартире литературный вечер Сирина. Пришло более ста человек. И Сирин читал отрывок из завершенного жизнеописания Чернышевского. Зинаида Шаховская пригласила Сирина на литературный вечер в Брюссель, где просила прочитать что-нибудь по-французски. И Владимир за три дня написал свой французский рассказ «Mademoiselle O», который произвел столь сильное впечатление на Жана Полана.
В середине января 1936 года Сирин отправился в Брюссель, где с успехом выступил в ПЕН-клубе, а несколько дней спустя – в Русском еврейском клубе, где читал последние главы из «Приглашения на казнь».
Из Брюсселя писатель отправился в Париж. Он остановился в большой квартире Фондаминского. И туда вскорости нагрянул Бунин. Вот как о встрече с Буниным рассказывает сам Набоков: «Помнится, он пригласил меня в какой-то – вероятно, дорогой и хороший – ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки – и задушевных бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже было нестерпимо скучно друг с другом. “Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве”, – сказал он мне, когда мы направились к вешалкам. Худенькая девушка в черном, найдя наши тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться – он теперь старался помочь мне, – мы медленно выплыли в белую пасмурность зимнего дня. Мой спутник старался было застегнуть воротник, как вдруг лицо его перекосилось выражением недоумения и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились»[125].
В этот приезд Сирин выступал на литературном вечере вместе с Ходасевичем, а затем снова вместе с ним на вечере, где участвовали также Адамович, Берберова, Бунин, Гиппиус, Иванов, Мережковский, Одоевцева, Смоленский и Цветаева. Букет был богатый, но состоял из неравных сил. Кажется, на этом вечере Адамович сказал, что в романе «Приглашение на казнь» чувствуется влияние Кафки. Это вызвало резкую отповедь Сирина.
119
Закат российской эмиграции во Франции в 1940-е годы. История и память. Под общей редакцией М. Якунина. Париж – Новосибирск, 2012. С. 171.
120
Набоков В. Королек // Набоков В. (В. Сирин). Указ. соч. Т. 3. С. 630.
121
Набоков В. Королек. Указ. соч. С. 631.
122
Набоков В. Королек. Указ. соч. С. 631.
123
Там же. С. 638.
124
Набоков В. Память, говори. Указ. соч. С. 573.
125
Набоков В. Другие берега. Указ. соч. С. 243–244.