Страница 12 из 20
– Да вы чего? Мне жарко…
Разделась, села.
– Ох, устала!
Щорс суетился насчет каши и чая.
– А вот видишь?
– Что?
– Соль! Здесь полтора килограмма! – сказал он.
– Соль?! Вот это да!
Тот, что постарше, сидел у печки и, подкладывая в огонь шляпки подсолнуха, внимательно слушал мой рассказ. Я чувствовала, что он для них как глоток воздуха. Рассказала все подробно.
– Остынет, ешь, – напомнил Щорс.
– Неужели? – глянула я на него с укором: дай, мол, все выложить, тогда и поем.
Когда замолкла, старший тихо произнес:
– Шура Князева – это моя дочь.
– Товарищ Князев – заместитель начальника партизанского отряда, а товарищ Александров – начальник партизанского отряда взамен убитого Дементьева, – пояснила мне мама.
Мы надолго замолчали.
Была уже глубокая ночь, когда Александров мне предложил:
– Хотите, я вас поучу стрелять из пистолета?
– Ой, хочу, конечно!
Не поймешь этой войны: где люди прячутся разумно, а где в темноте, хоть глаз коли, выходят на волю и начинают вовсю стрелять. Но как знать, кто стреляет в степи и кому это нужно?..
– Мам, можно, возьму твой платок?
– Куда ты? Холодно ведь.
Я все же надела мамин белый шерстяной платок, повязав его вокруг лица, зная, до какой степени прикрыть подбородок.
Вышли. Он в белом полушубке, без шапки. Что-то долго бурчит про то, как я должна действовать. Дал мне пистолет, не отрывая своей руки, которую держал лодочкой под моей.
– Учти, будет большая отдача… Нажимай!
Я легонько отстранила его и, взявшись двумя руками, направила пистолет в небо.
– Курок нашла?
Вместо ответа – выстрел. Отдача действительно была чувствительная, но я удержалась.
– Ну как?
– Это несложно, ведь главное – попадать в цель.
– Правильно. Хочешь еще?
– Хочу.
Я стрельнула еще раз. Тут вышла мама.
– Нехорошо это, Владимир Иванович. Нонка, и ты тоже как дитя.
Мама ушла, и Александров забрал у меня оружие.
– Скажите, сколько вам лет? – вдруг спросил он.
Первый и последний раз в жизни я неправильно назвала свой возраст. Вытянувшись, я стала как будто повыше и посолиднее и вместо своих шестнадцати произнесла:
– Семнадцать…
Мама собрала им что-то в дорогу.
– Пора, – сказал Князев.
И они ушли.
Мой топчан стоял возле окошка. Отсюда я смотрела на степь, на небо… Вот и тогда я смотрела на них, как они быстро пошли, но не по дороге, а сразу куда-то вбок. Вся стая собак ринулась за ними, но тихо, как будто знали, что наших гостей надо тихо провожать. Скоро все кончится… И мы не будем прятаться. Но тут у меня екнуло под ложечкой: а они-то куда? И когда теперь придут?
Проснувшись рано утром, я увидела, что они оба спят на полу рядом с детьми… Мама шепнула: «По всей степи разъезды…»
Я села на топчане, оделась – не до сна.
– Пойду сена насмыкаю корове, – у нас к этому времени по распоряжению Мыцика появилась корова.
Вышла я к копне, только взяла в руки вилы, вижу – разъезд, и солидный, обмундированный как надо. Повернулась к скирде, смыкаю сено, а сама как завою песню: «Чайка смело пролетела над седой волной…» Не тут-то было – скоренько меня окружили, конские морды храпят в нетерпении.
– Слышь, красавица, тут двое не проезжали? Один постарше, а второй – пацан, седой такой. – Седыми у нас называли блондинов.
– Не проходили, а на конях проскакали вон туда.
Они посмотрели на хатку, и один из наездников направился к ней. Я, едва живая, продолжаю дергать сено и петь уже потише, чтобы не было слишком нарочито. Гляжу, он сильно наклонился – лень, наверное, с коня слезать – и долго смотрит внутрь хатки.
– Заходите, – открыла дверь мама.
Наездник выпрямился в седле и поехал прочь. Остальные потянулись за ним. Я набрала сена и отнесла корове. Иду и думаю: куда же спрятала мама троих мужиков? В хате, вижу, только отец из-за печи выходит. Мама глазами показывает на амбар с зерном. Я с ведром туда.
– Успели?
– А как же! Теперь опять темноты жди. В хату не пойдем, здесь легко зарыться в зерно.
Но они надолго застряли у нас. Я носила им еду, порой призадерживалась, чтобы поболтать. Как-то раз попробовала даже зарыться в зерно, это нетрудно, но отряхиваться от зерен пришлось как следует – зерно было везде. Какая пахучая все же эта пыль! Она отдает какой-то свинцовостью хлебной…
Отец ходил сам не свой, истоптал весь пол земляной костылями – он очень боялся за детей.
– Автоматом прочешут для порядка, а то и, пьяные, всех перестрелять могут…
– Да, стан превратился в самое опасное место, а ведь был убежищем, – задумчиво произнесла мама.
– Ты перебарщиваешь со своей деятельностью… Я беспомощный, пятеро детей… Нонку, и ту сцапать могут.
– А какая такая деятельность? Соли люди приносят да спичек…
– А вот какая!
Отец в сердцах сдвинул сундук: под ним и листовки, и газеты, и любимые мамой лозунги. Их, правда, было всего два, но на красной ткани. Разведенную мукой, известкой и молоком краску мама любовно нанесла на материал, и получились плакаты: «Наши идут!», «Скоро наши придут!». Мама молча собрала все и переложила в поддувало. А отец все ходил и ходил раздраженно…
Чтобы убить время, я стала чаще ездить за водой и подсолнухами, и все с громкими песнями. В степи хорошо поется, тем более когда вся на нерве. Пела я однажды, пела, задрав голову кверху, а потом захлебнулась в слезах. Домой боязно идти: отец трясущимися пальцами все крутит и крутит свои цигарки…
Захожу в амбар с зерном, кашлянула – никто не отозвался. Я в хату. Мама шепчет на ухо: «Подсели в проезжавшую арбу с сеном. Ничего, солнце уже садится».
Так прожили мы несколько дней, и вдруг ночью приходит от них Зайчук, приносит соль, спички, табак, газеты, листовки. Помылся он, намотал на ноги сухие портянки и заговорил:
– Снилась мне, Петровна, церковь. Это, верно, тюрьма.
– И не вздумай дома показаться – вот тебе и тюрьма: сразу в комендатуру, – ответила ему мама.
– Знаю, что нельзя, а зайду. Зайду, Петровна, домой. Сколько месяцев, как собаки, лаемся с немцами. То они нас, то мы их… А получается так на так.
Мне обидно было слышать такие слова, ведь я мучилась: передавать ли записочку, ободряющую, чуть нежную, для моего Щорса – Александрова или не надо?
Попрощался с нами Зайчук и ушел в ночь. Утром меня потянуло в Отрадную. Зашла к Ольге, а она говорит:
– Зайчука поймали. Дома, у жены под бочком.
«Про тех скажет ли чего?» – подумала я. Нет, не говорит.
– А откуда про Зайчука знаешь?
– Мать видела, – отвечает Ольга. – Вон его хата недалеко. За одним таким маленьким Зайчуком… А коней! А полицаев! Как опали листья с деревьев, партизаны стали скрываться группками, поняла? Соберутся – и опять по хатам. Какая-то зараза их явку продала, теперь они где-то в лесу, только далеко, аж под Краснодаром. Кто-то дочиста все документы выкрал из полиции. И как же это? Собачатся день и ночь, не спят, а тут прямо из-под носу… Вам там хорошо, а тут девки замуж выходят за немцев.
– Да ты что?!
– Уже четыре свадьбы сгуляли. Я не выхожу никуда, сижу с Нинкой – стали к девкам лезть. Что ж наши никак не дойдут?
Сходили с Ольгой на базар, потолкались, кое-что обменяли по мелочи. И дома неспокойно, и тут ожидание какого-то извержения. Что-то должно треснуть, принести страх и горе.
– Ну, пошла я, Оля, надо до сумерек дойти…
Не доходя до хаты, вижу привязанного коня возле амбара. Вхожу. Мыцик сидит за столом и ест картошку. Отец, облокотившись локтями на костыли, его внимательно слушает.
– Другого выхода нету, – слышу я.
Как выяснилось, наш комсомолец Сергей Середин собрал ребят для одного важного дела. Немцы стали шустро отступать, и задача колхоза «Первомайский» была в том, чтобы не дать им возможности угнать скот в Германию. И вот всю ночь под руководством Сергея скотину гнали к нам на стан. Телят и лошадей решили охранять в амбарах, остальной скот держать в нескошенной кукурузе.