Страница 10 из 20
Как-то вечером немцы купали лошадей. И одна неосторожно брыкнулась в воде, стукнула немца копытом по голове, и он тут же скончался. Немцы заквохтали в беспокойстве, вытащили убитого и похоронили его тут же, прямо на улице Красной, у дедова забора, а на могилу положили каску. К тому времени уже откуда-то выпрыснули русские «помощники» и перевели населению с немецкого то, что крикнул один вражина в конце похорон: «Если каска пропадет, то расстреляют всех, кто здесь живет». И полицай рукой обвел полукруг.
Тут деду не до шуток, стал он каску стеречь да на ночь прятать ее в доме, а рано утром клал ее обратно на могилу. Многие знали об этом и перешептывались, если перед рассветом каски еще не было на месте…
Как тает жар в костре, оседая и исчезая, так и первый вечер оккупации пожух. Часовые молчали, да и мы затихли, общались шепотом, жестами, мимикой. Кузменчиха пришла с ведром к колодцу и осмелилась зайти к нам. Скучковались человек шесть-семь, все сидели на полу. К нам никого не подселили – хатка мала, а детей куча. Кузменчиха села на опрокинутое ведро и полезла в карман за вязанием. Свет не зажигали, в полной темноте она продолжала вязать, и я заснула крепким сном под тихое звяканье спиц. К рассвету носки были готовы, она бросила их мне на лицо, чтобы я проснулась и обрадовалась подарку.
И снова ишачки зацокали копытцами. Немцы, оказывается, еще до света собрались и погрузились. В станицу входили уже другие части, опять полилась рекой вражья армия на чудном транспорте.
Вечером видим, как немцы с котелками пошли встречать стадо. Каждая корова привыкла, войдя в станицу, идти без пастуха сразу к себе в калитку. Немцы выбирали «по вкусу» коровье вымя и сопровождали коров. Как хозяйка подоит, они жестом просили налить себе в котелки. К моей подружке Ольге Макаренко корова пришла без немца. Мать скоренько загнала корову за сарай и стала поспешно доить… «Пу-ук», – услышала она, обернулась, а за спиной сидит немец на бревне и смеется: «Генуг, мама, данке шён». Мать продолжала доить. Потом она налила ему в котелок и сказала сердито:
– Ника́ я тебе не мама. Сыны мои воюют в Красной Армии, пердун проклятый! – плюнула в землю и пошла в хату.
– Тетя Маруся! – стуча кнутом по калитке, прокричал наездник. – Всем к церкви, на сходку.
– На схо-одку-у! У памятника, – кричал он дальше, стуча в каждую калитку.
Сердце екнуло. Так вроде бы наладилось: ишачки, котелки для молока, немцы ходят, не замечая тебя. Что это за незнакомое слово «сходка»? И когда это, интересно, Гришка успел таким громким и деловым стать?
– Мам, он же комсомолец…
– Зато отец его и дед бывшие кулаки. Сходите потихоньку, узнайте, что там в парке делается.
Мы с Ольгой и пошли.
Видим такую картину: старики в мятых зипунах с Георгиевскими крестами накинули несколько петель на скульптуру Ленина, которая стояла в самом центре парка. Тянули, тянули и дотянулись. Скульптура упала и разбилась. Тут же были заготовлены доски, и деды с двумя парнями стали городить трибуну. Крутился тут же и командовал ими лысый дядько в форме немецкого офицера: «Вот так… Вот здесь повыше».
– Из наших, – шепчет Ольга.
– Ага, из ваших, – язвит Васька Зубков.
– Ну русский же…
Красив парк при закате солнца. Тем более это даже не парк, а отгороженная и окультуренная часть леса.
– Смелее, смелее, граждане! – крикнул опять лысый. Он уже орал, стоя на трибуне, держась за свежие доски-перила. Лицо у него было желто-синее. Он был чем-то замучен, наверно, долгонько под полом дома просидел.
«Граждане» не сразу исполнили его призыв. И лишь когда к тыльной части трибуны подъехала машина с грозного вида подтянутыми немцами, люди, переступая через белые камни, более-менее организовали митинговую композицию.
– Граждане! – крикнул «наш» еще увереннее, когда с обеих сторон его встали блистательные офицеры в зеленоватой форме. – Мы освободили вас от жидовского большевистского ига! Ваши закрома вновь наполнятся хлебом. Вы свободны и жить будете свободно. Открывайте частные предприятия, артели, лавочки. Мы напишем Ёське Сталину, как вы тут новую жизнь начинаете. Колхозы пока будут, – им невыгодно было распускать колхозы, поскольку брать с общественного места удобнее, – но называться они станут по-другому. К примеру, «Первомайский» – колхоз № 1, «Путь Ильича» – колхоз № 2 и так далее.
Что-то он еще говорил о новой жизни, о ежедневной прессе, об энтузиазме на работе и приступил к самому главному:
– А теперь, граждане, вносите предложения. Предлагайте всё, что вам заблагорассудится, вы теперь вольные люди. Да здравствует свободная Кубань!
Пауза. Долгая, тяжкая. Переглядываются удивленно и несмело.
– Ну же! Смелее!
Вдруг дед наш поднимает свою огромную мозолистую лапу. Все съежились, знают: что-то опять отмочит…
– Товарищ капитан, – начал дед.
– Во-первых, не товарищ, а гражданин, – товарищи сейчас на арбузных корках переплывают Каспий. Во-вторых, не капитан, а комендант.
Дед почесал затылок.
– Во-от… Значит, умею я валенки катать. Можно катать и дальше?
– Ну катайте, кто вам не дает. Граждане, не будьте так легкомысленны!
– Гражданин комендант, – тряхнула игриво копной кудрявых волос женщина лет сорока, – вот я раньше работала в швейпроме, у меня четверо детей, куда мне сейчас деваться?
– В колхоз! Пока, граждане, – в колхоз. Реконструкция будет идти, но не так быстро.
Он стал нервничать, видя, что офицерам не терпится закончить.
– А теперь, граждане, мы с вами должны выбрать начальника полиции. Это самое главное. Назовите такую кандидатуру, которую бы партизаны боялись как огня. Как огня, поняли?
– Славку Кувшинова! – завизжала одна старуха. – Он при наших в милиции работал, ему это дело знакомое.
Чуть концы не отдала бабка: никогда она так не кричала, да еще такое. Стала красная, как свекла, и, тяжело задышав, со словами «Господи, прости» попятилась задом в людскую гущу.
– Да ты чё? – шепнула ей какая-то тетка. – Славка в партизанах…
– Что, трудно? Да, это задача непростая, – сказал комендант. – Зная это, мы привезли вам надежного человека.
Немец дал сигнал, и из машины не спеша вылез здоровенный толстый мужик в советской солдатской одежде. Он, щурясь, как бы закрываясь от происходящего, недовольно произнес:
– Козлихин я, Иван Харлампиевич. Я ваш голова. Находиться я буду з рыбятами у школи. Там и работать будемо. Штаб по построению новой жизни будыть там. Я сказал всё.
Наша семья сразу же перебралась через Уруп в хутор Труболёт. Опять потекла жизнь, никуда не денешься – на работу как штык каждый день. Со скошенной кукурузы надо было отрывать початки и кидать по кучам, потом лущить ее. Женщины поговаривали только на одну тему – когда наши придут и обо всем, что связано с этим.
Якобы какой-то пленный где-то шел и сказал, что наши войска подходят к Невинке (сейчас город Невинномысск). С той стороны и било все время. Иногда так ударит, что улыбки у всех вызывало: «Давайте, ребята, пошибче!» Немцы сюда почти не заглядывали – кладка опасно качается, неремонтированная. Однажды все-таки один немец полез на четвереньках, велосипед на спину привязал. Лез, лез да и упал и разбился насмерть.
Нашей семье было особенно трудно: мама – член партии, отец – инвалид войны, на костылях. Каждый раз надо было прятать его. И какой же он был раздосадованный – нахлебник, заработать не может. Впрочем, и все работали бесплатно.
Мы, девушки, собирались в хате, где не стояли немцы, плели кошелочки из кукурузных листьев. Парубки приходили к нам, некоторые, постарше, лет по шестнадцать, дружбу предлагали, целовались в сенях. Это называлось «пойти на улицу». И хоть зимой это была хата, а не улица, все равно так говорили. Плели какую-то повитель переглядок, детских ухаживаний. Жарко горела печка, варилась каша, жарились семечки. Подневольность изрядно ощущалась: немцы обозлились после первых двух схваток с партизанами.