Потерянное сердце (ЛП)

— Что это за усыновление? — спрашиваю я. Я совсем ничего не знаю об этом, ведь мне всего семнадцать. Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Почему? Я думал, мы заодно. Хотя, и сейчас я это понимаю, Кэмми никогда не говорила, что у нее в голове. Мне казалось, что мы в одной команде, но это совсем не так. Папа говорил мне, что самонадеянность делает с мужчиной, но я не буду ослом в этой ситуации. Ни за что. Не в этот раз.

Мужчина и женщина смотрят на меня с недоумением, будто мой вопрос странный или неуместный. Как будто... удивляются, почему никто не объяснил мне этого раньше.

— Это открытое усыновление, но это наша первая и последняя встреча, — говорит Кэмми шепотом.

— Спасибо, что позволили нам быть здесь, — говорит женщина.

— Пожалуйста, позаботьтесь о ней... пожалуйста, — отвечает Кэмми едва слышно. В ее голосе слышу ту же боль, что испытываю я, и сейчас мне ясно: она тоже этого не хочет.

— Я не готов, — говорю я.

— Пожалуйста, — обращается Кэмми к медсестре, — я больше не могу это выносить. Сделайте так, чтобы он ушел!

Что? Я? Нет!

— Это моя дочь! — кричу я. — Никто не спросил меня, хочу ли я этого... их! — Я указываю на пару. — Я не хочу этого! Я не давал своего согласия!

— Охрана, — спокойно говорит медсестра по телефону.

— Я думала, ты не знаешь, кто отец? — спрашивает приемная мать. — Так было заявлено в документах. Не было никаких тестов ДНК или форм согласия. Это отец?

— Да! Это несправедливо! Это неправильно! Она моя. Она принадлежит мне. Она все для меня. Я сам позабочусь о ней, если потребуется. Я не хочу отдавать ее, не хочу. Она — мое всё, Кэмми...

Мой голос превращается в стон, такого никогда прежде не было.

— Пожалуйста, не забирайте мою дочь, — умоляю я. — Она моя плоть и кровь! Вам не отнять ее у меня! Вы не можете!

Я выгляжу безумным. Я кажусь диким и сумасшедшим, и Кэмми в панике смотрит на меня.

— Извините, но боюсь, что уже слишком поздно, — говорит женщина. — Вам нужно было подписать бумаги, что вы не согласны с усыновлением, но нам сказали, что отец неизвестен.

Смотрю на Кэмми. Я не способен понять, как она могла решиться на такое, и не сказать мне.

— Кэмми, скажи им, что я отец! Я не подписывал документы, потому что узнал об усыновлении четыре часа назад, — кричу я.

— Он — отец, — говорит она тихо сквозь слезы, достаточно тихо, чтобы я мог слышать, но мы оба знаем, что теперь это не имеет значения.

Женщина сказала, что документы подписаны. Кэмми уже ничего не может изменить. Она просто плачет. Глаза ее опухли, слезы текут по красным щекам. Пара крепко держит мою дочь, как будто я собираюсь напасть на собственного ребенка. Они защищают ее от меня.

— ЭйДжей, ты должен знать, что и у меня нет ничего дороже нее на свете, но...

— Они забирают нашу дочь, Кэмми! Так не должно быть!

У меня нет возможности договорить, меня хватают и волокут прочь, спиной вперед — еще одно наказание, последний взгляд на сцену, которая навсегда останется в моей памяти.

Мой мир замедляется, я не отрываю взгляда от нашей дочери. На ее темных волосах уже крошечная розовая шапочка, а затем вижу ее глаза: они большие, они изучают мир, который появился для нее десять минут назад.

Последнее, что я слышу, перед тем как очутиться в коридоре больницы — ее плач — самый прекрасный звук, который я больше никогда не услышу.

Глава 2

Сегодня ее день рождения — день рождения моей дочери. Ей двенадцать лет. Я не знаю, где она живет. Не знаю, хорошо ли относятся к ней ее родители. Не знаю, получила ли она то, что хотела на свой день рождения, но я хотел бы послать ей в подарок открытку и сказать, что сегодня 4380-ый день, когда я просыпаюсь, молясь, чтобы она была счастлива, и мечтая увидеть ее снова.

— ЭйДжей, Гэвин снова плачет, — ворчит Тори, стаскивая с меня толстое теплое одеяло. — Сейчас твоя очередь кормить его.

Меня предупреждали об этом. Бессонные ночи, раздражительная жена, и опять бессонные ночи. Когда это закончится? Чувствую себя так, словно у меня грипп, за исключением того, что у меня нет гриппа. Зато у меня есть четырехмесячный ребенок, который не спит по ночам. Я не спал больше пяти часов за эти четыре месяца. Или четыре часа за пять месяцев? Сколько месяцев нашему сыну? Даже не помню, сейчас я будто в бреду.

Спустив ноги с кровати, я приваливаюсь к стене в поисках поддержки. С каждой бессонной ночью моим глазам требуется чуть больше времени, чтобы привыкнуть к темноте дома в три часа ночи. Я больше и не пытаюсь их открыть сразу. Дорогу до кухни я проделываю на ощупь. Открываю холодильник, достаю бутылку, ставлю в подогреватель, щелкаю кнопочкой и опускаю голову на прохладную поверхность кухонной тумбы, пока эта проклятая штука не запищит «би-и-и-и-ип». Иногда я думаю, что Гэвин просто хочет услышать этот звук, потому что к тому времени, пока дохожу до его комнаты, чтобы накормить его, он перестает плакать и снова засыпает. А я уже проснулся и словно зомби пытаюсь снова добраться до своей кровати.

Не думаю, что так случится сегодня, поскольку с момента, как я встал, его крики стали только громче. Достав молоко из подогревателя, переворачиваю бутылочку над раковиной и позволяю капелькам грудного молока капнуть на запястье, упс, такова моя жизнь. Надо убедиться, что молоко, которое моя жена сцедила из своей груди шесть часов назад, не слишком горячее. Ага. Грудное молоко не слишком горячее. Идеальное. Для Гэвина.

С бутылкой в руке я хватаю из кучи белья в гостиной слюнявчик и направляюсь наверх в комнату Гэвина, где пронзительный звук становится пыткой для моих ушей.

Беру своего маленького парня на руки и несу его в кресло-качалку, которую мне любезно одолжил Хантер. Для чего нужны братья? Кроме того, чтобы давать друг другу кресла-качалки. Кто я сейчас? Как мы с Хантером докатились до такой жизни, в которой одалживаем друг другу кресла-качалки?

Когда сосок — и я больше не нахожу это слово сексуальным — наконец попадает в рот Гэвина, его крики прекращаются, и он расслабляется в моих руках. Я смотрю на его спокойное личико и влюбляюсь в него снова, точно так же, как и каждую ночь, в три часа. Я, может быть, устал как черт, но сделал бы что угодно для этого маленького парня. Было бы неплохо, если бы он это понял и выпил эту бутылочку немного быстрее, но что я могу сказать, малыш весь в отца и наслаждается вкусной едой.

Не закрывать глаза — единственная задача. Прошло уже тридцать минут, как я разглядываю стену, и бутылка в моей руке становится легкой. Гэвин выпустил сосок и уже засыпает. Но я должен разбудить его, чтобы он срыгнул. Таковы правила. Это действительно глупые правила, но то, что он может во сне захлебнуться собственной отрыжкой, пугает меня, поэтому я делаю все, как надо. Я бужу спящего ребенка, который наверняка позволил бы мне спать в течение следующих трех часов в тишине и покое.

Спустя минуту постукивания по его спине, я слышу, как маленький пузырек воздуха лопается в его животике. Я поднимаю его, чтобы положить обратно в кроватку. Но теперь он смотрит на меня и улыбается. Может быть, это газы, но я думаю, он просто не собирается отпускать меня.

Пока не появился Гэвин, я никогда не думал, что человек действительно может спать стоя. Теперь я точно знаю, такое бывает, когда ты совершенно без сил. Но сейчас... то ли это Тори трясет меня, то ли это землетрясение. Неважно, я не уверен, что у меня хватит сил поднять веки. Я получаю локтем в живот и резко открываю глаза, понимая, что сплю, повиснув на спинке кроватки — пустой кроватки. Спина просто вопит от боли, когда я выпрямляюсь, чтобы увидеть Тори. Она кажется отдохнувшей, каким был бы и я, если бы спал с трех часов ночи в кровати, но знаю, что она нуждается в этом больше.

— Ты выглядишь ужасно, — говорит она. Я устал. Я должен быть на работе сейчас, или час назад, или через час, в зависимости от того, сколько сейчас времени.