Потерянное сердце (ЛП)

— Пап! — кричу я. — Дай мне минуту.

Кэмми смеется на другом конце линии.

— Я позвоню тебе позже, — говорит она. — Спасибо, что был для меня всем.

— Я не мог иначе.

— Люблю тебя, ЭйДжей.

— Я тебя тоже.

— Что случилось, сын? — Папа садится рядом со мной на пустое сиденье трибуны. — Я беспокоюсь за тебя.

— Все хорошо, пап.

— Переживаешь из-за колледжа? Это абсолютно нормально. У меня было так же.

— Нет, не переживаю.

— Имеет ли это какое-то отношение к тому, что твою подругу Кэмми родители увозят из города, потому что она была беременна? Ты знал, что она была беременна? Ты и словом не обмолвился нам об этом за последние несколько месяцев. — Он делает короткую паузу, размышляя. — Да ты и о Кэмми-то не намного больше говорил.

Слова папы меня буквально парализуют. Он не общается с родителями Кэмми, и она очень хорошо скрывала свою беременность. Не знаю, как он узнал, но в нашем маленьком городке такие новости как-то быстро разносятся.

— Знаю, как тяжело понимать, что человек, с которым ты долго дружил, вдруг уезжает, но девочки приходят и уходят. Ты найдешь новых друзей, сын. Не волнуйся.

А я-то считал себя наивным. Одно из умнейших решений моего подросткового возраста — то, что я никогда не рассказывал родителям, с кем встречался. Эта беседа была бы совсем другой, если бы было иначе.

— Папа, я не хочу об этом говорить, хорошо?

Он хлопает меня по спине и подмигивает мне.

— Ты понял, парень. Ты должен наслаждаться этими моментами со своими приятелями. Это время, которое ты захочешь помнить. Поверь мне.

— Вообще-то, я хотел бы сейчас вернуться домой, — говорю я. — Я выпустился, папа. Получил аттестат и у меня куча воспоминаний о последних четырех годах учебы. Здесь я закончил, и теперь чувствую, что готов идти дальше, и все будет нормально.

— Что ты собираешься делать все лето? — спрашивает он, вставая с трибуны. — О, я знаю. Будешь работать у меня, заниматься настилкой ковров. Звучит неплохо? Оплата — двенадцать центов в час.

Работа. Деньги. Это первый шаг к тому, чтобы мой план работал.

— Да, пап. Это было бы здорово.

— Что ж, это будет фантастическое лето, — весело говорит он. — На следующей неделе Хантер вернется домой, и мы втроем будем работать вместе все восемь недель, пока двое моих ребят не уедут в колледж.

Черт, он решил посентиментальничать со мной.

— Знаешь, сынок, сначала ты всю жизнь растишь двух мальчиков, чтобы они стали мужчинами, а затем они превращаются в мужчин, и ты должен отпустить их. Это отстой.

Я думал, что это будет длинная, занудная отцовская речь, но она внезапно заканчивается. Я смотрю на него со своего сиденья и вижу слезы в его глазах.

— Я чертовски горжусь тобой, сынок. Действительно горжусь тобой.

Я этого не заслуживаю. Если бы он знал, что я натворил в этом году, он никогда бы не произнес этих слов. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Я разрушил жизни в этом году. Включая свою собственную.

Глава 7

Как совершенно разумный человек, я останавливаюсь посреди нашей с Тори спальни и пытаюсь определиться с чего бы начать. Женщины хранят свое личное барахло в ящиках с бельем, по крайней мере, в кино. Ощущая легкое чувство вины от того, что собираюсь сделать, я разворачиваю к стене рамку с фотографией нашего первого свидания, где мы с Тори тычем друг другу в лицо мороженым.

— Извини, детка, но это ради твоего же блага, — говорю я.

Открываю верхний ящик, и еще больше чувствую себя виноватым, копаясь в ее нижнем белье. Перебрав все трусики, я закрываю ящик. В следующих трех ящиках также ничего нет. Под кроватью тоже ничего — я заглядываю туда быстро, не позволяя чувству вины снова накрыть меня.

Мой последний шанс — это шкаф, после останется только подвал, а мне там рыться совсем не по душе, да и там, в основном, мои вещи. Когда мы переехали сюда в прошлом году, у Тори было не так много вещей. Я думаю, что было меньше дюжины коробок, три чемодана, вещевой мешок и сумка с косметикой. Я никогда не думал об этом, но теперь мне кажется это немного странным. Поскольку нам уже далеко за двадцать, то и вещей у нас должно быть много. Оказывается, она все время скрывала от меня свой «багаж». Весело, ничего не сказать.

Разочарованный и раздраженный, я поднимаюсь с пола и снова кружу по комнате. Я даже не знаю, что она могла бы прятать. Даже не знаю, что ищу, но надеюсь найти ответ. Глупец.

И все же с малой долей надежды я открываю дверь шкафа и обыскиваю все сверху донизу. У нее миллион гребаных пар обуви, но нет того, что мне нужно. Мой гнев становится сильнее, когда скидываю коробки для обуви с верхней полки, пытаясь понять, есть ли что-то позади. Конечно, ничего нет. Почему она что-то скрывает? Черт!

Я складываю все обратно, точно так же, как было. Когда ставлю последнюю коробку в шкаф, крышка падает, и я вижу кучу смятых листов. Что за чертовщина?

Бросаю коробку на кровать и в ней нахожу по крайней мере два десятка смятых в комочки розовых листов. Чувствую себя неловко от того что, мне приходится разворачивать их, но мне надо знать, что в них написано. Разворачиваю первый и разглаживаю его. Толстым черным маркером там написано:

Это был плохой день. Очень плохой день.

Слова написаны детским почерком, совсем непохожим на прекрасный почерк Тори. Я начинаю разворачивать остальные и раскладываю их по порядку. Я не сразу понимаю, в каком порядке они идут, но потом вижу, что каждая запись пронумерована по дням.

В том порядке, в котором я их выложил, они звучат так:

Сегодня был номер два. Я знаю, что это неправильно.

Сегодня был номер пять. Нам страшно.

Сегодня был номер шесть. Никому нет дела.

Сегодня был номер десять. Я не знаю, кому звонить, но думаю, нам нужна помощь.

Сегодня был номер двадцать. У нас кончилась еда, и здесь пахнет.

Сегодня был номер двадцать четыре. Я должна найти помощь.

Теперь я совсем ничего не понимаю, поэтому складываю все записи обратно в коробку. Всякий ребенок делает странные вещи. Может, ее запирали на пару недель. Это открытие, хоть и странное, но совсем бесполезное для меня.

Ставлю коробку обратно в шкаф и слишком громко закрываю дверь, тут же понимая, что глупо хлопать дверями в доме, в котором спит больной ребенок. Замираю, надеясь, что Гэвин не услышит шум, но мне не повезло. Вот черт. Гэвин проснутся, и у него, скорее всего, все еще болит ухо.

Черт, черт, черт.

Я снова закрываю дверцу, и тут звонит мой телефон. Это мама. Я забыл, что она пришла с лекарством для Гэвина. Забыл обо всем за последние тридцать минут.

Сделав пару глубоких вдохов, чтобы прогнать с лица краску, которая, без сомнения, выдает меня с головой, я выхожу из спальни, прохожу мимо комнаты, где вопит Гэвин, и спускаюсь, чтобы поприветствовать маму.

— Входи, — кричу я, хотя она еще не позвонила в дверь.

Мне нужно еще разок вдохнуть, прежде чем открыть ей дверь, но ни один глубокий вдох не сможет унять гнев и разочарование. Я быстро распахиваю дверь и бегу обратно наверх в комнату Гэвина, чтобы забрать его.

— ЭйДжей? — зовет мама, стоя у входной двери.

— Тори нет дома. Ты можешь зайти, — кричу я, одновременно пытаясь утихомирить Гэвина.

Мама встречает меня в коридоре возле спальни Гэвина.

— О, мой бедный внучок, — воркует она.

— О, черт возьми, твой внук наложил в штаны, — говорю я, чувствуя неприятный запах. — Дай мне минутку, чтобы разобраться с его подгузником.

Мама смеется, напоминая мне, что она здесь и может это сделать.

— Дорогой, кажется, ты уронил записку или что-то похожее. Хочешь, чтобы я выбросила ее?

— Записку? — спрашиваю я. — У меня нет никаких записок.