Маменькин сынок

Однажды, когда Гоше было семь месяцев, Петр вернулся домой и обнаружил громко кричащего сына и близкую к истерике жену. Плача, мальчик в буквальном смысле рвал на себе волосы, в то время как Надежда, сама рыдая в голос, бегала вокруг него с ножницами. Всякий раз, как она подступала ближе, ребенок заходился в крике. Не раздеваясь, Петр бросился на помощь. Заметив отца, мальчик, захлебываясь собственным плачем, протянул к нему руки. Петр подхватил ребенка, прижал к себе.

– Ну, чего ты, чего ты… – ласково, непривычно для самого себя, заговорил он, поглаживая его по спинке. – Ну, чего же ты раскричался, маленький мой, хороший мой…

Притихший Гоша вжался в него, уткнувшись мокрым личиком куда-то в шею, и судорожно дышал, время от времени икая. У Петра перехватило дыхание. Впервые он ощутил близость с собственным сыном, и от этого нового чувства глаза его предательски набухли слезами. Жена всхлипывала из кресла, и Петр, чтобы не показать ей свою слабость, покачивая сына, прошел по коридору на кухню. Новое чувство оказалось таким сладким, что ему хотелось растянуть этот момент первого единения с собственным сыном. Он начал тихонько нашептывать ему какую-то ласковую чепуху, и вдруг заметил за ушком ребенка что-то необычное. Это был лейкопластырь, уже скомканный, намертво склеившийся с волосами, частично вырванными с корнями. Нежная кожа детской головы покрылась красными пятнами, местами кровоточила. То же самое было и с другой стороны. Поборов вспышку гнева, Петр, продолжая ласково успокаивать Гошу, аккуратно потрогал пластырь пальцами, оценивая масштаб проблемы. Тот сидел намертво. Малыш дернулся, отец тут же убрал руку, снова заговаривая его лаской. Он расхаживал с сыном на руках по дому минут тридцать, даже несколько раз спел неизвестно откуда всплывшую в голове колыбельную, и, утомленный долгим криком, Гоша заснул. Надя по-прежнему безвольно сидела в кресле. Петр, изо всех сил жестикулируя глазами и бровями, указал ей на ножницы и кивнул в сторону мальчика: давай! Когда злополучный лейкопластырь был ампутирован, Петр, уложил сына в кроватку. Он долго молчал, глядя на жену, потом тяжело пошел в коридор, на ходу снимая пальто.

– И не надо на меня так смотреть, не надо! – Не выдержав, сдавленно крикнула ему вслед Надя.

– Вот баба-дура, – донесся из коридора не то вздох, не то стон. – Вот же баба-дура…

Не сговариваясь, Петр с Надеждой эпизод с лейкопластырем никогда не вспоминали. Исчез со стены и график динамики роста ушей. Надежда все же была женщиной умной. Уши мальчика оставались огромными, торчащими, обещающими ему в ближайшем и отдаленном будущем немало проблем. В целом же Гоша рос мальчиком здоровым, имел отменный аппетит, отдавая предпочтение грудному молоку. Изможденная кормлением Надежда, из которой богатырь-сын в прямом смысле высасывал все соки, отказать ему не могла, доставая грудь на каждое требование мальчика.

Глава 5

Проблемы начались, когда положенный декретный отпуск подошел к концу, и пришла пора записывать годовалого Гошу в ясли. После первого рабочего дня Надежда вернулась домой в мокром до пояса платье – молоко лилось из нее обильно и безостановочно. Гошу принесли домой капризного, охрипшего от крика и совершенно несчастного. Он тут же заснул, двумя ручонками обхватив мамину грудь. Во сне малыш вздрагивал, всхлипывал, судорожно не то вздыхал, не то икал. Надя бессильно расплакалась, и даже невозмутимый Петр почувствовал комок в горле. Выхода не было – не ходить на работу Надежда не могла, брать сына собой в кэбэшку тоже.  Нужно было привыкать к новой реальности. Назавтра ад повторился – комочки ваты, которые Надя подложила себе в бюстгальтер, промокли еще до обеденного перерыва, по платью в районе груди начали расплываться липкие пятна, которые она прикрыла специально принесенной из дому шалью, а к вечеру грудь начала нестерпимо болеть. Петр отпросился с работы пораньше, бегом бросился в ясли, и вместе с сыном ждал жену возле проходной. Малыш спал на руках, вцепившись ручонкой в отцовскую пуговицу, на его щеках алели какие-то пятна. Вечером пятна стали шершавыми и раскраснелись еще больше. Гоша был вялым, не хотел есть, отказался играть, и его уложили спать раньше обычного. К утру пятна на щеках приобрели бурый оттенок, огрубели, а кожа под ними потрескалась. Позвонив в бюро, Надя предупредила, что на работу не выйдет – заболел ребенок. В поликлинике врачиха слегка успокоила – это был «всего-навсего» диатез, реакция на новую пищу. Надежда же не на шутку встревожилась – чем таким кормят в этих яслях, если у совершенно здорового ребенка вдруг появляется такой ужас? Просидели на больничном сначала три дня, потом еще два, а потом приклеили к ним выходные. За неделю пятна на щеках стали едва заметными, лишь кожа на пухлых Гошиных щечках все еще оставалась слегка шершавой. Сын повеселел, разыгрался, но на всякий случай предпочитал не упускать мать из вида. В понедельник ад повторился – грудь ломило, липкое платье вызывало отвращение, Гоша капризничал весь вечер, пылал щеками и нещадно расчесывал их злобными ноготками. Во вторник на работу не пошел уже Петр, договорился с мастером, и тот выписал ему пару отгулов. Надин день на работе показался ей бесконечным. Она бездумно смотрела в чертежи, перебирала какие-то бумаги, невпопад отвечала сотрудникам, и первой метнулась через проходную в конце смены. Впереди был всего один день, а в четверг Гошу снова нужно было вести в ясли. Нервы Надежды сдавали, она без причины срывалась на безответного Петра, шипела на сотрудников на работе, даже перенесла очередное партийное собрание, чем сильно удивила немногочисленных кэбэшных коммунистов.

Проблему неожиданно разрешила Дуся, которая не могла без слез смотреть ни на подругу, ни на исчесанного до крови племянника, ни на затюканного брата. Решение это звалось Степанида Ильинична, или проще – баба Степа. Это была милая и тихая пенсионерка, Дусина соседка, одинокая и молчаливая. Она робко, по-деревенски, сняла возле двери свои мягкие тапочки словно бы детского размера, да так и осталась стоять, не смея переступить через них. Дуся же с видом победителя энергично взяла бабу Степу за плечи и, подталкивая старушку перед собой, ввела ее прямо в эпицентр проблем семейства Губа. И жизнь внезапно наладилась. Кроткая и тихая баба Степа оказалась незаменимой няней. Она была покладистой, немногословной, но удивительно деятельной. За день с Гошей она успевала накормить мальчика, постирать и выгладить его одежду, а зачастую и белье его родителей, наварить кастрюлю густого борща и накрутить голубцов, до скрипа помыть полы, протереть все зеркала в доме, да еще и начать вязать Гошеньке шерстяные носочки. Сын, который всегда с опаской относился к незнакомцам, принял бабу Степу сразу и навсегда, при этом той совсем не потребовалось завоевывать его расположение сюсюканьем или заигрываниями. Она разговаривала мягким, тихим голосом с явным северным оканьем, которое привезла с собой из вологодской губернии. Даже ворчала баба Степа как-то не злобно, а словно уговаривая. Но все это стало известно позднее, а в первый вечер перед Надеждой и Петром предстала сухонькая бабулька в простом ситцевом платье в мелкий сиреневый цветочек с длинными рукавами и белом платочке, повязанном по-деревенски, под подбородком.

– Вот, Надя, знакомься, – это Степанида Ильинична, моя соседка. Она может сидеть с Гошенькой, – представила бабушку Евдокия. Под тяжелым взглядом подруги Дуся и сама оробела, но все же держалась. Смущенная старушка под недружелюбным взглядом хозяйки дома теребила в руках опрятный носовой платочек. Первым нашелся Петр, торопливо пододвинул на середину комнаты стул, на краешек которого Степанида Ильинична благодарно примостилась. Гоша охотно разглядывал незнакомую бабушку и, похоже, совсем ее не боялся. Неловкую паузу прервала Надежда, резко поднявшись с дивана.

– Евдокия, можно тебя на минутку? – бросила она уже на ходу, выходя из комнаты. Дуся послушно метнулась за ней. Петр, не зная, как развлечь гостью, с преувеличенным усердием занялся сыном, который, наоборот, заинтересовался новенькой старушкой.