Страница 8 из 20
— Я сказал, что ты не убивала. А отношение имеешь самое прямое. Посуди сама, о чем мы с тобой целый час уже разговариваем.
Кресло дернулось.
— Нет уж, ты говори точнее, понятно говори. Ты меня совсем запутал. Вот целый час действительно ходим — и ни с места. Ты же сам сказал, что точно знаешь — убивала не я, но вдруг все так поворачивается, что мне опять не легче. — Напора в ее речи было мало, она боялась напирать, моя таинственность ей казалась опасной — вдруг надавишь, а там все вылезет.
Она, кажется, шмыгнула носом, интересно, от холода или от чувств? Телега наша остановилась. Я молча смотрел на пруд, в том его углу, рядом с которым оказались в этот момент мы, то возникала, то сникала мягкая осенняя рябь. Этот угол был гаванью для большинства опавших, но оставшихся на плаву листьев. Мариночка достала платок и сдержанно потрубила в него.
— Послушай, Илюша, а откуда ты знаешь, что не я, а?
Я, разумеется, не ответил, она и сама не смогла надолго остановиться на этом вопросе, ее увлекло развитие собственной мысли:
— Но если не я, то, значит, или Платон Сергеич, или Равиль?
Смешная у нее интонация, с отчетливо заметным креном в недоговоренность, как ей кажется, известную только ей. Ну-ну.
— Ты очень умная, Мурка, мне нравится ход твоих размышлений. Если не ты, то или Платон Сергеич, или Равиль. Если не ты и не Равиль, то Платон Сергеич.
— А почему не Равиль?
— А почему не ты?
— Пошел к черту! Тоже мне выискался. — Она помолчала, закурила и, выдохнув первый дым, положила мне голову на плечо. — Слушай, Илюшечка, что делать-то будем?
— Наверное, поедем домой, нагулялись.
— Это нечестно, Илюшечка, ты что-то знаешь и совсем мне не говоришь. Я заплачу сейчас. Хоть чуть-чуть мне намекни. Ну, кто? Равиль? Платон Сергеич? Ну, и не я в самом деле!..
— А если и не ты, и не Равиль, и не Платон?
— Ну, это все равно что все. Ладно, поехали домой. Не хочешь говорить, и не надо.
Уж не знаю, чем питалась эта ее внезапная бодрость, но я был уверен, что она не повредит расследованию.
Мариночка вкатила меня в комнату, с очень льстивыми интонациями в голосе приговаривая, что вот, мол, возвращаю ваше сокровище в целости и сохранности. Но Варвары еще не было, и эти приседания пропали впустую.
— Тебя положить?
— Да нет, я посижу. А ты знаешь, попроси-ка зайти ко мне Равиля.
— Равиля?! — У нее мгновенно изменилось настроение, глаза расширились, и она, наклонившись ко мне, прошептала потрясенно: — Так что — Платон?
Она решила, что Равилю я тоже объявлю радостное известие — «Ты не убивал», и тем самым кольцо вокруг литератора сомкнется. Конечно, нужно было бы высмеять ее за торопливость, но в интересах дела я, наоборот, нахмурился. Внутри у меня было хорошо, вид женской глупости меня всегда трогает. Глупость женщины — это непременное условие для мужской власти над нею.
— Не спеши, — сказал я голосом, из которого мне не удалось удалить все театральные ноты, — полчаса назад ты сама боялась, что ты будешь во всем виновата.
— Не хочешь говорить, — надулась она. — Правильно, так и думай. Мне, кстати, все равно, что ты сейчас считаешь, мне важно, что ты расскажешь Владику.
— Ну что ты, Мурка. Кое-что я могу тебе сказать: Платон Сергеич виноват больше, чем ты.
— А это? — она пистолетным движением поднесла руку к виску. — Не он, да?
— Ну, во-первых, не в висок, — я приставил к левой груди указательный палец, — а сюда.
— А откуда ты это знаешь? — пытается бедняжка отыграться.
— Следователи мне сказали.
По ее лицу пробежали сложные мимические волны: примерно так актрисы в плохих фильмах изображают, что героиня наконец что-то поняла. Она поняла. Хотя что она, собственно, могла понять? Мне и самому было интересно, как бы она изложила словами свою версию того, что я ей сообщил о происходящих в нашей квартире событиях.
А теперь не знает, как уйти. Проблема входа и выхода. А мне всегда казалось, что у людей с ее ментальным уровнем такого рода терзаний быть не может.
— Ну, ладно, я пойду?
— Не забудь сказать Равилю.
— Не забуду, Илюшечка, не забуду.
Равиля действительно надо приглашать, он в собеседнике не нуждается. Отдушина ему ни к чему. У него нет потребности изливать душу, у него семья. И сейчас эта семья сидит, вцепившись руками в черные головы. Или кружит, с потрясенным выражением лиц, по своим смежным комнатам. Десять против одного, что это так. Фира — человек методический, и я спокоен, если дело у нее в руках.
Я заметил, что волнуюсь, черт их знает этих татар, что они могут выкинуть. Но если Равиль не идиот, а на мой взгляд, и при своем неважном знании русского языка он прекрасно разбирается что к чему. И потом, у меня же нет никаких слишком уж конкретных ожиданий. Здесь как раз тот случай, когда знак результата безразличен. Только бы Фира не просмотрела.
Дверь скрипнула, и это был не Равиль. Платон, наш дорогой Сергеич. Надо иметь дело с легкомысленными женщинами и людьми искусства. У них не только разболтанная психика, у них есть интуиция, они сами понимают, откуда тянет метафизикой. Представителям малых народов нужны логические ловушки. Эта непрошеная сентенция промелькнула у меня в голове, пока Платон Сергеич переступал порог моего, так сказать, дома и искал глазами Варвару. Значит, имеет самые серьезные намерения и не желает никаких свидетелей, даже таких, на которых обычно привык не обращать внимания.
В нем ничего не осталось от похмельного алкаша, меня всегда забавляли эти его превращения. Серым следователям он должен был показаться, особенно в окружении интерьера собственной квартиры, фигурой незаурядной. Наверняка особенно их впечатлил мраморный бюст какого-то римского императора, имя которого менялось в зависимости от настроения хозяина. Присмотреться он следователям к этому бюсту не дал, потому что на лбу императора пьяной рукой его любимого друга писателя Темрюкова (сжимавшей гвоздь) русскими буквами было нацарапано «моменто море». Были в комнате и другие антикварные штучки, но меня более всего поражали два стеллажа с книгами, здесь вкус хозяина просто вопиял о своей безупречности. Рано различив во мне ценителя, Платон Сергеич любил меня ввезти к себе, установив перед этой лакомой мозаикой, и, хлопоча над чаем, болтать о чем-нибудь литературно-светском. Он обожал сплетни чуть меньше, чем книги. Он знал их множество и умел рассказывать.
«Дать почитать книгу из своей библиотеки — это все равно что дочь отправить на панель», — любил он говаривать, воруя чужой афоризм, но для меня, может быть, в силу условного характера моей мужественности он делал исключение. Его доверие простиралось так далеко, что в дни, когда над ним нависала угроза обыска, он прятал у меня под кроватью ящики с наиболее криминальными ксероксами.
Ну и оделся, собака: бритвенно заглаженные брюки, серый свитер, упирающиеся в подбородок воротнички черной рубашки. На благородно-брыластом лице — достоинство. В нем что, проснулся морской офицер? Или этот туалет лучше приравнять к чистой рубахе, одеваемой перед боем?
— Прокатимся? — В этот момент до меня дошла полна тончайшего одеколонного духа, и я сказал:
— Конечно, только мне надо переговорить с Равилем.
Улыбка его померкла, но он великодушно кивнул. Если разобраться, то настоящего повода для разговора со мной у него тоже нет. Хотя, может быть, хочет спросить, не проболтался ли я следствию о пистолете.
Он до сих пор не уверен, умник, правильно ли поступил, скрыв от них эту историю. Наверняка он непрерывно взвешивает, за или против него играет тот факт, что он сейчас не в состоянии предъявить пистолет. И вообще, был бы он хотя бы уверен, что именно из его игрушки была выпущена пуля, продырявившая могучую грудь этого негодяя Матвея Брюханова. У бедняги от нетерпения просто лопается голова. Как хочется дожить жизнь в полном спокойствии. Как он далек от своих обычных ночных размышлений о том, что жизнь прошла и Толстым ему не стать.