Химмельстранд

Может быть, страх этот как-то связан со смертью матери: она умерла неожиданно, Карине не было пятнадцати. Скорее всего, так и есть — внезапная смерть матери. Каждый раз при расставании со Стефаном назойливый внутренний голос шепчет: Последний раз. Я никогда больше тебя не увижу.

Еще подростком она научилась заглушать чувство потери спиртным и наркотиками. Вела, как говорили в старину, рассеянный образ жизни, который едва не свел ее в могилу. Когда, решив сделать последнюю попытку, она через много лет нашла Стефана, потребность в искусственном забвении понемногу исчезла, но грызущее чувство страха осталось. Потери за углом. Они только и ждут, чтобы впиться тебе в горло.

Машины постепенно превратились в ползущих по горизонту насекомых, а потом и совсем исчезли. Она вспомнила последние слова Стефана: Я люблю тебя. Сколько раз она слышала эту мантру. Обычная, стандартная формула... но на этот раз сказана в необычной обстановке. И шепотом.

Я. Люблю. Тебя.

И что? Кто угодно может произнести эти слова. И кому угодно — что там произносить. Набор букв. Ребенок говорит их плюшевому медвежонку, гангстер — своему питбулю. Актер, например, произносит эти слова чуть не каждый день — а на самом деле никого он не любит. У него одна забота — чтобы вышло правдоподобно, так, чтобы зрители подумали: он и впрямь кого-то любит.

Стефан говорит, что меня любит — а что он имеет в виду? Вкладывает ли он такой же смысл, что и она, когда обращается к нему с теми же словами? Что он хочет прожить со мной всю жизнь? Что я удивительный, прекрасный человек, что любовь его с годами будет все нежнее и нежнее?

Может быть. А уверена ли я, когда говорю ему эти три слова, что подразумеваю именно это?..

Карина уставилась в точку, где несколько секунд назад еще был виден их «вольво», несколько раз прошептала: «Я люблю тебя. Я люблю вас», — и прислушалась. Голос не отозвался даже малейшим эхом, звуку было не от чего отразиться. А в душе? Чем отозвались эти слова в ее душе?

В ней что-то изменилось. На секунду показалось, что она больше не существует, что она сама, как и ее голос, растворилась в окружающей пустоте.

***

Экран навигатора опять внезапно поголубел. На этот раз Петер не стал останавливаться. Опустил стекло и ехал, наслаждаясь внезапно возникшим ароматом легкого спортивного пота пополам с дорогими духами.

Если остановить машину и выйти, его тут же обступят женщины. Они ждут, они готовы по первому же его знаку начать танцевать в волнующем, почти оргастическом ритме.

Но он преодолел искушение и, загипнотизированный монотонным урчанием мотора, задремал. А может, виной тому сознание, что в этой зеленой пустыне все равно ему ничто не грозит — ни ям, ни ухабов, ни опасности столкновения.

Эротические видения во сне еще ярче: все его женщины, не прекращая танца, по очереди отдаются ему со счастливой улыбкой.

Как русалки, вьются они вокруг него в неисчерпаемой синеве однообразного бессолнечного неба...

Синева... синева...

Он вздрогнул и открыл глаза. Экран навигатора по-прежнему был залит голубым свечением. Петер не знал, сколько он спал: три минуты или час. Потряс головой, посмотрел в зеркало заднего вида — ничего. Пустота.

Надо же быть таким идиотом... Карта навигатора, конечно, показывает несуществующие реки и перелески. Но по ней, по крайней мере, можно найти дорогу в лагерь. А притворяющаяся трехмерной стрелка маркера не говорит ему ровным счетом ничего. Он даже не знает, ехал ли он по прямой или крутил руль во сне. Машина вполне могла отклониться от курса и, если он поедет строго назад, может оказаться черт знает где. Еще дальше от лагеря, чем сейчас.

Волнующие ароматы исчезли. К тому же ему показалось, что стало прохладнее.

У Петера сдавило горло. Он заблудился. Было бы солнце, он мог бы хотя бы приблизительно ориентироваться, куда едет: вперед по отношению к исходному пункту, назад или в сторону. А теперь путь назад потерян. И может быть, навсегда. Он уставился на дисплей навигатора — его погасшей путеводной звезды.

Минуточку...

Он пригнулся почти вплотную к экрану. Там еле-еле что-то просвечивало... настолько слабо, что вполне могло быть игрой фантазии или застрявшим на сетчатке фантомом предыдущего изображения — но нет. Перед ним была карта.

Не та, растворившаяся в синеве.

Перед ним была новая карта.

***

— Малость однообразно, или как?

— Ну.

— Тебя сменить?

— Не стоит... занимайся вешками, Леннарт.

Они успели воткнуть семь вешек. Улоф затормозил, Леннарт уже приготовился вылезти и поставить восьмую, и тут в моторе послышался странный не то жужжащий, не то скребущий звук.

— Не хватало только застрять, — мрачно сказал Улоф. —Двигатель барахлит.

— Дай ей отдохнуть, — посоветовал Леннарт.

Улоф улыбнулся: Леннарт всю машинерию почему-то причислял к женскому роду. Трактор — она, вилочный автопогрузчик — тоже дама. Четырехцилиндровый карбюраторный двигатель — само собой. Улоф даже слышал, как он критиковал доильный робот: Ты, голубушка, неправильно запрограммирована.

Улоф выключил зажигание и с третьей попытки открыл перекошенную водительскую дверь. В моторе что-то по-прежнему поскрипывало. В абсолютной, ничем не нарушаемой тишине звук этот казался особенно тревожным.

— Вентилятор... — Он положил руку на капот — горячий.

— Антифриза мало? — предположил Леннарт. — Может, радиатор прохудился?

Улоф встал на колени и заглянул под машину.

— Не-а. На днях залил. И радиатор целый. Я же говорю — вентилятор. Пусть отдохнет маленько, — и медленно, чтобы не закружилась голова, встал.

Леннарт задумчиво смотрел вдаль, скрестив руки на груди.

— Увидал что-то?

— Что тут увидишь... подумал просто: засеять бы всю эту землю...

— Или коров пасти.

Леннарт присел на корточки и погладил траву. Потом вырвал несколько травинок, растер между пальцами и понюхал.

— Не знаю... насчет коров-то. Бедновата... — Он протянул траву Улофу. — Что скажешь?

Улоф опять опустился на четвереньки, пригнулся, понюхал траву и подумал, что выглядит смешно. Вырвал, как и Леннарт, несколько стебельков, встал, тоже растер, поднес к носу и согласился.

— Да... так себе.

Трава превратилась в сухой порошок. От нее исходил еле заметный сухой запах пыли, и она не оставляла следов на пальцах, словно ей не хватало ни воды, ни питательных веществ. Как она вообще растет без солнца? — подумал Леннарт, но вслух не сказал. А сказал вот что:

— А дожди-то здесь идут?

— Должны... куда им деться. Как-то она ведь растет.

— Если растет.

— Да... если растет. — Леннарт опять посмотрел на странную траву — точно вчера пострижена, все травинки одинаковой высоты, — но ведь живая, по крайней мере.

Улоф еще раз понюхал оставшийся в руке порошок.

— Не уверен...

***

Дональд поручил Майвор следить за радио. Слушать все подряд и записывать лоты — надо понять, идут ли они по кругу или все время новые.

Пока ни одна песня не повторилась, все время шли новые. Если их можно так назвать — новыми они были лет тридцать—сорок назад. Старые замечательные песни. Майвор всю жизнь была преданной поклонницей шведской эстрады, так что вряд ли кто-то справился бы с заданием лучше. Ей не нужно никакого диктора — она и так знает все эти лоты.

Вот, к примеру. Достаточно басовой секвенции во вступлении, и она пишет, даже не дожидаясь голоса певца.

Клес-Йоран Хедерстрём. «Теперь, черт ее подери, это похоже на любовь».

Клес-Йоран не ее фаворит, вовсе нет, но все равно она знает все его песни.

Покачала ногой в такт музыке, налила чашку кофе из термоса и отсалютовала пустому стулу напротив. Впрочем, не совсем пустому — там сидит Джеймс Стюарт10.