Черные сны

В груди у Егора бродило какое-то неприятное смущение, словно он видел дыру на чулке поэтессы и этого стеснялся. Хотелось поскорее покинуть размалеванный «пыльник».

– Внимания не обращайте, я скоро собираюсь обновить декорации, – в последнее слово она произнесла протяжно с легкой небрежностью. – Вы когда-нибудь слышали о Станиславском?

– Ага, – отозвался Паршин, стягивая вязаную шапку и приглаживая рукой топорщащиеся волосы, – и о Немировиче с Данченко тоже.

– Однако, – она остановилась и обернулась на соцработников, словно намеревалась что-то в них такое рассмотреть. С минуту смотрела, потом отвернулась к буфету. – То бишь о чем я? Ах да, о Станиславском, – пела она, выставляя сервизные пыльные чашечки на столик. Как такового обеденного стола на кухне не имелось, а был этот низенький на изогнутых ножках, вокруг которого стояли пуфики. Егор сразу представил, как пожилая дама в три погибели хлебает ложкой суп.

– Константин Сергеевич величайший театрал, учитель и режиссер, – ее взгляд подернулся муаром, мыслями она вознеслась, – оставил нам богатое наследие. Мне в свое время довелось играть на сцене великого Художественного в «Антигоне». Станиславскэй, – теперь она говорила высокопарное «э» вместо «и», – считал, что с «Царя Федора», «Венецианского купца» и «Антигоны» и началась историко-бытовая линия МХАТа. А МХАТ, к вашему сведению, создавался как альтернатива императорским театрам, кстати. Какая тогда была публика. – Дама мечтательно покачала головой. – Образованные, эрудированные, воспитанные люди, культурные. Я счастлива, что мой творческий расцвет пришелся на то театральное время, когда артистов носили на руках и певали дифирамбы. Я знала Высоцкого, играла в одной труппе с Невинным, Табаковым, самим Смоктуновским, Савиной, Аллой Тарасовой, – эти имена она произнесла на одном дыхании и на Тарасову его едва хватило. Сделала несколько тяжелых вдохов. Ее объемная грудь приподнималась, натягивая тонкую ткань халата. Некоторое время Стелла Аркадьевна смотрела невидящим взглядом в окно. Наконец, встрепенулась, стряхнула с плеч волшебную пыль искусства, взгляд прояснился, и она разлила чай по миниатюрным чашечкам, – а вы, молодые люди, в театр ходите? – спросила она. – Какие постановки вы имели удовольствие лицезреть? – в ее голосе слышалась издевка.

– Я лицезрю каждый понедельник и среду вас Стелла Аркадьевна, и мне этого предостаточно. Впечатлений набираюсь на оставшиеся дни и все думаю, думаю.

Егор промолчал. Он ни разу не посетил театр и теперь немного стыдился.

– Недоросли Фонвизинские, – снисходительно всплеснула Стелла Аркадьевна, – каждый, каждый человек обязан хотя бы раз в год посещать храм искусства, хотя бы для того, чтобы не утерять тягу к прекрасному. А стихи, стихи вы читаете? Для утоления интеллектуального, творческого голода, художественной жажды заложенной в нас самой природой. Вы что читаете? – Стелла Аркадьевна обращалась к Егору, – кстати, осчастливьте, назовитесь.

– Егор.

– Каких, вы, Егор, поэтов предпочитаете?

– Я?

– Своих я знаю.

Егор судорожно стал копаться в голове, выуживая фамилии. Кроме Пушкина и Лермонтова ничего на ум не шло, но когда неприлично затянутая пауза готова была оборваться насмешкой актрисы, он вспомнил.

– Белла Ахмадулина, – неуверенно произнес Егор. По его мнению, он назвал настолько редкое имя, что вряд ли кто из присутствующих его знает. Он надеялся, что заносчивая мадам, с интеллектуальным налетом, не полезет в бутылку.

– Прочтите что-нибудь, просим, – жеманно проворковала Стелла Аркадьевна и в упор посмотрела на Егора. «Блефует», – подумал Егор и несколько мгновений, оценивая намерения актрисы, смотрел на нее, но скоро был вынужден отвести взгляд. В двух ядовитых лужицах он разглядел затаенную издевку, которая только и ждет момента, чтобы выплеснуться. Егор понятия не имел, как выйти из дурацкого положения. Он имя то поэтессы с трудом вспомнил, не говоря о цитировании ее стихов. Спас положение Паршин.

– Я памятник воздвиг нерукопорный, к нему не зарастет покойников тропа.

– А вас, фраерок, – с раздражением процедила Стелла Аркадьевна, разочарованная сорвавшимся представлением, – я попросила бы притухнуть. Некультурно вклиниваться в разговор интеллектуалов.

– Да ладно, вам, Психея Аркадьевна, все мы тут театралы – интеллектуалы, токма каждый в своей помойке. Я вам такой цирк могу показать в лицах и по ролям, что не хуже Станиславского и попробуйте сказать «не верю», – хихикнул Паршин.

– Скабрезник, – фыркнула пожилая дама, – на большее у тебя ума не хватает. Давайте выкладывайте, с чем пожаловали и адью, повесы.

– Мы пришли к вам с миром, Стелла Аркадьевна, – протяжно заговорил Константин, – познакомить ваше величество с новеньким – Егоркой Нагибкиным. Теперь он будет вашим вассалом, слушателем и почитателем в одном лице. Издевайтесь, не стесняйтесь, – осклабился Паршин.

– Приято, – сквозь зубы процедила Стелла Аркадьевна, и едва заметно кивнула Егору.

– Мне тоже, – улыбнулся Егор и зачем-то добавил, – весьма.

– В отличие от некоторых, – женщина метнула огненный взгляд в Паршина, – мне кажется, вы Егор, для общества еще не совсем потеряны. А сейчас оставьте меня, я жду визита.

– Бомонд с третьего этажа прет? – съехидничал Константин. Стелла Аркадьевна демонстративно оставила реплику без внимания. Величественно подняла подбородок и устремила ледяной взгляд в коридор.

– Костя, послушай. Эта Стелла Аркадьевна совсем еще не старуха. Она пышит здоровьем,

ходячая, в тонусе. Какого черта мы к ней ходим. Что нет более нуждающихся стариков в нашем городке? – спросил Егор у Паршина, когда они вышли из подъезда.

– Стелла отдельная история. При случае расскажу как-нибудь. – Достал из кармана сигареты, угости Егора и прикурил сам. Они шли молча. Порывистый осенний ветер рвал серые тучи. Лужи покрывались нервной рябью. Сиротливые голые деревья размахивали ветками, словно просили у неба пощады. Воздух пропитался сыростью. Казалась, она затекает с дыханием и холодит изнутри. Зябко, сыро, хмуро. Еще неделя и первый прозрачный ледок затянет лужи, серебристый иней ляжет на травы и подоконники. Дыхание паром будет вырываться изо рта, молодой морозец защиплет нос и щеки. Яркое солнце взойдет и все кругом заиграет. А затем нагрянет зима, суровая забайкальская. Месяц – полтора и вспорхнут белые мухи. Закружат, заколдуют, постелят белую перину, накроют землю. Взвоют вьюги, метели, затрещит льдом Шилка, холод полезет в щели, загонит всех по домам.

Следующим в списке знакомств значилась Кокушкина Софья Петровна.

– Она самая «конченная» – восемьдесят один годок. Лежачая. Скорую через день вызывают. – Паршин заочно знакомил Егора со следующей подопечной. – Сын за ней смотрит – сопля – соплей. С ними в двушке еще обитает племянница из Воркуты с сожителем – мясником. Да. Не смотри на меня так. На бойне коров режет. Бугай жуткий. Кокушкина гнобит со страшной силой. Кока сам виноват. На него только посмотришь, пинка или шалабан хочется дать.

Егор не знал Кокушкина, но ему не очень нравилось, что Паршин так пренебрежительно отзывается о пожилом мужчине. Что-то подлое проступало в новом приятеле, словно под дружеской доброжелательной маской, кривлялось другое лицо, и пока он рассмотреть толком его еще не мог, но уже знал, что если разглядит, увиденное ему вряд ли понравится.

Социальные работники запыхавшись поднялись на пятый этаж панельного дома.

– Она училкой работала, – через вдох говорил Паршин, – ей с выходом на пенсию квартиру дали. Как самой молодой и здоровой на самом верхнем…, – отдуваясь он остановился на лестничной площадке. – У этих звонка нет. И лучше навещай Кокушкину в первой половине, пока мясник на бойне. Племянница днем тоже редко бывает. Брюхо на нос лезет, а она у подруг портвешок хлещет. – Он согнул палец и постучал костяшкой в дверь.

– Кто там? – с другой стороны послышался блеющий тихий голосок. Егору показалось, что его хозяин при смерти и вместе со словами утекают последние силы.