Черные сны

На кухне было задымлено и пахло жареным луком. На маленьком столе, притулившемся к «морозко» с дверцей напоминающей капот грузовика, на разделочной доске стояла чугунная сковорода, где в масле плавал поджаренный лук.

Егор сразу догадался, что академик пьющий. Под подоконником у чугунной батареи стояла шеренга пустых бутылок из-под водки.

– Модест, кота толкни, а то скоро на стол залезет себя лизать.

Паршин скривил брезгливую физиономию, взял со стола вилку, насадив золотистое кольцо, и отправил в рот.

– Пошел, пошел, Тесла, там, в комнате ногу поднимай, – тихо на выдохе, как старец Фура, проговорил инвалид.

Облезлый кот, опустил ногу, внимательно посмотрел на хозяина желтыми глазами, словно спрашивал: «Ты точно уверен, что этого хочешь?», – и нехотя побрел из кухни. Пинок Паршина придал ему ускорения.

– Ты принес? – слова вырывались из рта хозяина вместе с шумным дыханием, становилось непонятно, он так вкрадчиво говорит, или громко шепчет. Паршин не спешил отвечать. Подцепил еще колечко. Повернулся к Егору и предложил:

– Будешь?

Егор помотал головой. Его не покидало ощущение, что Паршин пришел в дом к своему близкому родственнику. Он посмотрел на Модеста Павловича. Тот не сводил глаз с пакета, раскачивающегося в руке соцработника.

– Как дела? Здоровье? – жевал Паршин, искоса поглядывая на старика.

– Хорошо, хорошо все. Не томи, голубчик.

– Давай скажи, что-нибудь умное. Удиви, давай, нового сотрудника. Ну.

– А чего сказать – то? – кадык инвалида нервно дернулся вверх, вниз приподнимая морщинистую кожу.

– Ну, эдакое, – куражился Паршин.

– Меня пиилица окигикала в лугах, не будет ли худа? Надокучил, как пигалица на болоте, криком киги!

– Еще.

– Подите в лес, милейший, – плаксиво протянул инвалид.

– Во, – Паршин засмеялся, – надо запомнить. А то все в задницу да на передницу. Видал, как академик чибучит. А когда выпьет, я его вообще не расшифровываю. Ничтожа смяшись, как тебе такое? – Паршин с вызовом глянул на Егора.

– Ничтожеся сумяшись, – просипел Модест Павлович.

– Что?

– Прошу тебя, всю душу уже истомил, сатрап, эдакий. Изымай.

– На, на, – Паршин говорил, так, словно хотел, чтобы от него, наконец, отвязались. С брезгливой миной полез в пакет и достал водку. У Модеста Павловича заблестели глаза. С заметным усилием он неспеша подкатил к столу, подрагивающей рукой взял бутылку, повернул этикеткой и прочитал название.

– Забайкальская.

Он судорожно сглотнул.

– Костик, голубчик, я же вас просил эту вытву больше не являть. У меня от нее голова колется.

– Как хочешь Модест, другой нет, – Паршин потянулся к бутылке.

– Ладно, ладно, голубчик, это я так не подумавши, чай не патриции в синедрионе. И на этом спасибо. Апофеоз апологету. А как вас, милейший? – хозяин обращался к Егору.

– Егор.

– А по батюшке, ну да ладно, после познакомимся поближе, подайте, пожалуйста, чарочку, вон, в том шкафчике. Вы…будите, – снедаемый больной страстью едва выдавил Модест Павлович, явно давая понять, как трудно далось ему такое выговорить.

– Спасибо, нет, – кинул через плечо Егор, открывая посудный шкаф, установленный прямо на тумбу. Дверца противно проскрежетала по столешнице. Пока Егор возился с посудой, а Паршин жевал жареный лук, Модест Павлович не выпуская из рук бутылки, открыл холодильник и достал блюдце с нарезанным лимоном и банку с корнюшонами. На его тонких бескровных губах блуждала бледная улыбка.

– Огурцы будем, а водку сам хлебай, – пробурчал Паршин и выхватил у старика банку.

– Да, конечно. Обязательно вкусите этих хрустящих сорванцов, – пропел инвалид. В воцарившейся тишине, тихо позвякивая горлышком о край рюмки, под равномерные бульки Модест налил до золотой каемочки. Блаженная улыбка не сходила с его губ. Егор, скривившись, смотрел на старого пьяницу с повадками трусливого побитого барбоса. Наконец, Модест поставил бутылку, мельком виновато взглянул на гостей, затем громко сглотнул и дрожащей рукой взял рюмку. Другой крутанул колесо и оказавшись спиной к смущающим его лицам, закинул голову назад, одновременно вливая пойло себе в рот. Утробный глоток огласил кухню. Модест Павлович секунду крепился. Затем шумно выдохнул, весь как-то сдулся, обмяк и замер.

– Все, голубчики, мне значительно лучше, – сипел инвалид, – я сам себя ненавижу в таком вот непотребстве. Рано встретил тернии в юдоли своей земной. Человек слабое существо.

– Он вилкой подцепил огурчик из банки и как собака кость, с хрустом откусил коренными. Пережевал и продолжил, – познавшее чары удовольствия, душевного утешение в горькой. Организьм молит. На дух не переношу эту мерзость. Когда-то я пил ее, теперь она меня… Abyssus abyssum invocat, - с этими словами он потянулся за бутылкой и снова налил стопку.

– Кредит еще позволяет? – он покосился на Паршина.

– Еще на раз. И давай это не втягивай нас в разговоры. Мы не попы, чтобы слушать твои исповеди.

– Поп, – Модест Павлович закашлялся смехом, стыдливо прикрыв рукой рот.

– Рукоположенный в духовный чин пастырь наш. Кхе-кхе, не от тебя серой попахивает, милейший?

– Чего? – Паршин с непониманием посмотрел на инвалида. По его лицу было видно, что он догадывается – о нем сказали, нелесное, но доподлинно не знает.

Модест Павлович не ответил, развернулся на своем инвалидном кресле и резким движением закинул голову. Грязные слипшиеся седые волосы сосулькой упали на затылок. Глоток, выдох, он медленно согнулся и затих, только макушка торчала из-за спинки.

– Все Модест, нам пора, чиркни здесь. – Паршин вытащил из внутреннего кармана ведомость и ручку, положил на стол рядом с инвалидом. Тот минуту сидел неподвижно, скрючившись в кресле у подоконника, а за грязным узким окном, перечеркнутый облезлым крестом рамы хмурился день. Под порывом ветра голыми ветвями размахивала черемуха, словно кричала: «Что же ты делаешь, Модест?» Модест Павлович тяжко выдохнул.

– Как я устал, – а потом громко:

– Как устал, знали бы вы.

Когда он развернулся, в покрасневших глазах стояли слезы.

– Ой, Модест, прекращай. Говорю, торопимся. Здесь вот, – он пальцем ткнул в бумагу. Старик не глядя, как-то обреченно поставил росчерк и посмотрел на Паршина. – Голубчик…

– Ну, что тебе? – с уставшим нетерпением проговорил тот.

– Голубчик, не оставь старика, – по щеке старика покатилась капля, – у меня еще есть марки.

– Все потом, Модест. Давай, Егор, двигаем, этот скулеж никогда не кончится. – Паршин пошел на выход, загребая с собой Егора.

– Пенсию обещают деноминировать? – прокричал старик уже в закрывающуюся дверь.

– Нет, – кинул Паршин и захлопнул.

– Как он на улицу со второго этажа выбирается? – спросил Егор Паршина в полумраке подъезда, спускаясь по крутой деревянной лестнице.

– А никак. Пьет, только когда принесу. Конченный он. В последнее время вообще раскис.

Несколько чувств мешалось в нем к старику. Ненависть – так тебе и надо, размазня, сам виноват и в то же время какое-то ноющее сострадание. Он пытался представить себя в инвалидном кресле, беспомощным, зависимым, запертым кирпичными стенами, окруженным старыми вещами и ему стало жутко от накатившей безысходности.

– Он дочуру выпер, когда она залетела. Один ее воспитывал. Жена умерла при родах. Холил дочу, лелеял, в институт московский готовил. Говорят, она с медалью закончила школу, умница, такая благовоспитанная. На фортепьяно играла. Единственно, страшненькой была. А когда она в подоле принесла, он ей коленом под зад.

– И что? До сих пор не общаются?

– Она с женишком той же зимой укатила. Так и с концами. Ни слуха, ни духа. Одно слышал – сожитель ее бездельник жуткий, сматался от нее. Так, кажется, и не расписались. А Модест теперь сопли на кулак мотает, водяру хлещит. Не поверишь, раньше крепче кефира в рот не брал. А ведь умный, гад. Даже жалко такой кладезь зарывать в сыру землю, – Паршин улыбнулся довольный удачной фразой.