Страница 65 из 89
Движением руки он открыл ему рот — все равно стреляют... Пусть теперь кричит.
Немцы стреляли старательно, не наобум. Гриня погиб первым, не издав ни звука. Митрий, заметив, что Гриня перестал двигаться, сообщил об этом ползущему впереди Борису Павловичу, а сам, подавшись назад, перекатил погибшего товарища на свою немецкую плащ-палатку, которую брал для маскировки, и поволок за собой. На грудь Грине он положил сумку с немецкими бумагами.
Потом несколько пуль досталось пленному, в которого немцы как раз и метили, чтобы он не донес до советской стороны нужные сведения. Фрицы считали, что убить «языка» — самый верный способ сделать вражескую вылазку бесполезной, и с некоторых пор беззастенчиво это практиковали. Немцу очередью прошило обе ноги в области голени. Он начал стонать и плакать. Теперь и Борису Павловичу пришлось уложил подопечного на плащ-палатку. До своих оставалось ползти всего ничего — каких-то метров 300, но какими же длинными вдруг показались эти метры между враждующими сторонами...
— Терпи, солдат — командиром будешь, — едва Борис Павлович успел сказать немцу эту фразу по-немецки, как тут всхлипнул Митрий и затих в неподвижности. — Митя, Митя! — позвал Борис Павлович, но ему никто не ответил.
Группа прикрытия, сначала подававшая звуки, обозначающие, что она держит бой, теперь тоже молчала. Неужели все погибли? Такой разведки у Бориса Павловича еще не случалось, чтобы с такими потерями... Неужели он один остался? Что же делать?
И тут пленный обрадовано прокаркал:
— Du wirst auch sterben (Ты тоже погибнешь).
— Freue dich nicht, deine freunde zielen auf dich, nicht auf mich. (Не радуйся, твои друзья в тебя целятся, не в меня), — осадил его Борис Павлович, после чего тот прикусил язык и затих.
И тут Борис Павлович почему-то внимательнее присмотрелся к нему — ичь, радуется! Только глазищами зло поблескивает! Видно, вражина, на допросе будет артачиться, сопротивляться. Не покорится судьбе.
Словно предвидя дальнейшие события, Борис Павлович, не отлипая от земли, придвинулся к «языку», развязал ему руки, затем завел их за спину и снова связал. Но этого ему показалось мало — все равно ведь приходится волочить этого гада на своем горбу, так уж лучше пусть лежит он неподвижной колодой. И Борис Павлович для верности обмотал немца веревками на совесть, чтобы тот и двинуться не мог. А то иди знай...
Борис Павлович понимал, что двоих убитых мужчин и одного раненого он до конца нейтральной полосы не дотащит. Надо было донести хотя бы документы! Он слегка приподнялся на локте, повернулся назад и потянулся к плащ-палатке Митрия, где на трупе Грини лежала их ценная поклажа...
Он так и не дотянулся туда...
Пуля, словно по какому-то злому чародейству, изловчилась и тюкнула Бориса Павловича в грудину, прошила его насквозь через правое легкое и вышла под лопаткой. Он упал, захлебываясь кровью, и начал терять сознание.
Но где-то глубоко-глубоко в клетках мозга металась мысль, что терять сознание ему нельзя, что живой враг, находящийся рядом, может воспользоваться этим и запросто убить его. У пленного оставалась возможность опираться на колени, на бока, на плечи... При желании он вполне мог извиваться и ползти. Ничто не помешало бы ему добраться до обессиленного разведчика и задушить его, навалившись всем телом на лицо. А потом, покатившись колесом, удрать к своим.
Борис Павлович так хотел жить, что не позволил себе впасть в бесчувствие! Страшным усилием воли он раздвинул сужающийся круг сознания и остался при памяти.
— Я не дам тебе уйти или приблизиться ко мне, фриц, — выдохнул он. — Лежи смирно, а то убью.
Немец, начавший было кряхтеть, снова затих.
Борис Павлович лежал, сжимая автомат, и ждал, когда кровь хоть чуть-чуть свернется и перестанет так хлестать. Какое-то время он даже дремал, но очнулся, мучимый жаждой. Казалось, он с самого рождения ничего не пил...
И случилась божья милость — пошел обильный весенний дождь! Сначала Борис Павлович ловил капли ртом и так насыщался влагой. Потом положил себе на лоб кусок бинта, и с той намокшей тряпицы выдавливал воду в рот. Дождь шел до утра. Это было настоящим чудом!
Затем, уже в предрассветном сумраке, Борис Павлович изловчился и кое-как перевязал себя, прямо поверх одежды. Правая рука двигалась с трудом. Но не это ему мешало — он вообще старался не двигаться, чтобы не усиливать кровопотерю. И снова отдыхал, долго-долго.
Тихо истекла ночь, начался томительный длинный день. Оба раненные, пригретые солнцем, его проспали.
Но вот день угас и наступил вечер. Немец, понимая, что ему никто не повредит, продолжал спать. Слышался только его мерный храп...
Силы не совсем покинули Бориса Павловича. На исходе этой ночи он почувствовал брожение жизни в организме и попробовал двигаться. Мало-помалу у него получалось преодолевать по несколько сантиметров.
— Так, я пошел домой, — с этими словами, сказанными пленному в понятных ему фразах, Борис Павлович начал отодвигаться в сторону советских окопов, помогая себе только ногами.
Пусть «язык» катится, если сможет, все равно он не утащит с собой захваченные бумаги. Так что польза от этой разведки будет в любом случае.
Упираясь носками ног, Борис Павлович скользил по намокшему и разжиженному грунту, по молодой траве и уже думал, что скоро доползет до своих. Так он на треть сократил расстояние.
Немцы, видя, что один из разведчиков вновь начал перемещаться, возобновили стрельбу. Но вот повеял прохладный ветерок. Он обрадовал раненного, но и высушил землю — скользить по ней стало невозможно. И Борис Павлович снова остановился. Дистанция между ним и немцем увеличилась настолько, что он мог спокойно заснуть — немец к нему быстро добраться не смог бы. Борис Павлович спокойно проспал всю ночь.
А утром попытался ползти так, чтобы помогать себе также локтями. Он ложился на левый бок, который не болел, но подталкивать себя правым локтем не мог, ибо у него сразу же начинала сочиться кровь. Поэтому он закрывал правой ладонью отверстие в грудине, придавливал к ней повязку и помогал себе перемещаться левым локтем. Так он прополз еще половину оставшегося расстояния.
Но тут окончательно поднялось солнце и ему пришлось замереть, распластавшись на земле, чтобы немцы больше не стреляли. Неподвижно лежать труда не составляло. Во-первых, теперь он лежал не на открытом пространстве, а под кустом, возле которого к тому же покоился большой валун. Во-вторых, за тем валуном было очень уютно прятаться, а куст давал тень, какое-то утлое укрытие от солнца.
Наверное, немцы его и не видели! Они могли подумать, что он либо дополз до места, либо его забрали свои. А вот их офицер неподвижным бревном валялся на солнцепеке. И ругался, выкрикивая в сторону Бориса Павловича слова из русского нелитературного лексикона.
Этот день, третий, Борис Павлович тоже проспал, как и ночь. А под утро, собрав все силы, пополз дальше. И только перевалившись через бруствер своего окопа, потерял сознание.
Как позже он узнал, разведотряд весь погиб, его «языка» красноармейцы приволокли к себе на 4-ю ночь. «Язык» оказался полезным, а бумаги — еще полезнее.
Госпиталь
Он был на первом рубеже
Той полковой разведки боем,
Где нет возможности уже
Для отступления героям.
Михаил Дудин
В справке о ранении, которую дети Бориса Павловича запросили из военного архива, написано дословно:
«СПРАВКА центрального архива Министерства обороны СССР
г. Подольск Московская область
Разведчик 61 отдельной разведывательной роты 58 стрелковой дивизии
Николенко Борис Павлович, 1919 г. р.
На фронте Великой Отечественной войны 26 мая 1944 года[64] получил сквозное проникающее пулевое ранение грудной клетки с закрытым гемопневмотораксом и повреждением грудины, по поводу чего с 28 августа 1944 года находился на излечении в ЭГ 4452; предыдущие этапы с момента ранения — ПМП (передвижной медицинский пункт), 57 медсанчасть ХППГ 12 (хирургического полевого подвижного госпиталя) и ряд ЭГ, из которых выбыл 6 октября 1944 года.