Страница 39 из 89
Об этой же проблеме снят знаменитый фильм Василия Ордынского «Красная площадь» (выпуск 1970 г.). Она вообще является одной из вечных тем мирового искусства и очень часто присутствует в классических произведениях.
Но пока эта коллизия не касается нас или наших родных, мы можем только сочувствовать ее участникам, решающим неразрешимые задачи. Нам тогда легко быть объективными. Но не дай бог... кому-либо попасть под эти жернова! Тут мы восклицаем, подобно героине пьесы Эжена Скриба, прекрасно показанной Ю. Карасиком в фильме «Стакан воды»: «Европа может подождать!»
Не все имеют мужество и гражданственность Сталина, сумевшего отказаться от спасения сына.
Но вернемся к севастопольцам. Немцы, боявшиеся массового героизма солдат, что они пойдут на смерть, но нанесут им последний ощутимый удар, пользовались моментом и сеяли в их сердцах еще большую горечь, бросали листовки с текстом: «Вам остается только станция Буль-Буль» — дескать, иди топись, солдат. А не хочешь — сдавайся в плен.
И вот среди новых пленных однополчан Борис Павлович встретил ребят, с которыми воевал еще в Геническе, а потом вместе с ними прошел вдоль Азовского моря.
«Один из них — Игорь Волох, из нашего Волоского, а два других — из Верхнеднепровска, фамилий не помню. И говорят они мне при встрече:
— Командир, — они моего имени не знали, — ты что, в лагере?
— В лагере, — отвечаю.
— Ты не дома?!
— Как я могу быть дома?
А немцы перебежчиков и даже пленных отпускали домой, если их дом находился на оккупированной территории. Они выписывали таким лицам пропуска и отпускали. Ну если бы я был перебежчиком, то и меня бы давно отпустили. Славгород же был в глубоком немецком тылу.
Но поскольку я не перебежчик, то оставался в плену. Но это же потом выяснилось! А сначала, как оказалось, рубили сплеча.
И вдруг однополчане говорят:
— А ты знаешь, что тебя судили к расстрелу?
— Как это?.. — я растерялся. — Не выслушав меня, меня судили? Человек не всегда по своей воле оказывается в руках врага.
— Да. Выезжал военный трибунал и судил вас четверых в присутствии полка. Вас обвинили в предательстве и присудили к высшей мере наказания без права обжалования. Приговор подлежит немедленному исполнению.
Случилось то, чего я больше всего боялся... Что я мог им ответить? Мои сбежавшие кавказцы находились где-то в другом месте, я о них ничего не знал... Они бы могли подтвердить, что я с ними не убегал... Я им ничего плохого не сделал и им незачем было бы клеветать на меня.
— Я не перебежчик и поэтому нахожусь в плену, — сказал я.
— О, а мы-то думали! Ммм... А тройка кавказцев где?
— Не знаю.
И так я скитался по лагерям... Ну что, подробно рассказывать? Скитался, вот и все. Нас бросали и в Джанкой, и в другие места, потом я попал в Керч. А оттуда на Таманский полуостров, пробыл там 2-3 недели.
Оттуда нас бросали, куда немцам требовалось... Ну, известно — рабы. Я всего сейчас и не вспомню.
На тот момент я уже ко всему присмотрелся, изучил лагерные порядки, всю их систему. Мысль о побеге никогда не покидала меня. Там я сдружился с неким Петром Филоненко из станции Ромодан, кажется, это Кировоградской области. Он был годом старше меня. Вот вдвоем мы наметили и обмозговывали побег».
На Таманском полуострове Борис Павлович также встретил капитана Якушева Петра Даниловича, своего ротного, как и он, пригнанного туда на работу, только откуда-то из другого лагеря. Он заметил его сразу, но, не желая смущать, держался в сторонке. Просто сидел на взгорке, ловил долетавшие фразы и размышлял о своей доле. Задумавшись, не заметил, как ротный сам подошел к нему и присел рядом.
— Я не сразу тебя узнал, сержант, — довольно уверенным тоном сказал Якушев.
— Плен — не тетка, товарищ капитан, — ответил Борис Павлович. — Тем более что попал я сюда сильно помятым в потасовке. Еле выходили меня бойцы...
— Да мне уж в двух словах об этом рассказали... И теперь я раздумываю, сказать тебе правду или нет...
— Что такое? — насторожился Борис Павлович, догадываясь, о чем хочет сказать ротный.
— Вопрос о твоей сдаче в плен рассматривался военным трибуналом... Ты признан виновным и приговорен к смертной казни, — сообщил Петр Данилович.
— Я это уже знаю. Однако вы должны запомнить, что я не сдавался в плен, товарищ капитан! — воскликнул Борис Павлович. — Я же буквально за несколько минут до пленения был у вас, искал полевую кухню, просил хлеба. Помните?
— Да я-то помню... Но что тебе помешало бы после этого побежать к румынам, а не в свой взвод?
— Как это можно — приговорить человека к расстрелу, не выслушав его самого? — Борис Павлович второй раз был убит этой новостью.
— Я сам давно, брат, в плену, — признался капитан. — И чтобы мозги от горя не закипели, я занимался вашим побегом, расследовал его. Решил, пока мы все находимся тут, на крымской земле, разобраться в этом деле и выяснить правду. Очень я был огорчен, что такое случилось с солдатами из моей роты. Я же тебя еще с тбилисского периода знаю.
— И что же вы выяснили?
— Я шел практически по свежим следам, — начал свой рассказ капитан Якушев. —Сразу после суда переговорил по душам с каждым пулеметчиком из твоего взвода. Да и тут твои орлы есть, с ними я тоже переговорил. И даже беглых кавказцев отыскал! Представляешь? Они так и держатся кучкой.
— Вот это хорошо, — обрадовался Борис Павлович. — И что же они сказали? Я их сильно обматерил, когда мы встретились у немцев.
— Они вовсе не скрывали своего предательства и чистосердечно рассказали, как умышленно возмутились и напугали тебя, что изобьют. Они добивались, чтобы ты ушел куда-нибудь и не мешал им перебежать к неприятелю.
— Сволочи какие... Но я ушел не из страха, товарищ капитан. Мне было их жалко, этих паразитов. Они так страдали от голода, есть просили...
— Да, так я у них спрашиваю: «За что же вы подвели молодого парня? А теперь его считают вашим пособником», — конечно, я им не сказал всей правды, но дал понять, как они виноваты перед своим помкомвзвода. А кавказцы наперебой отвечают: «Какой же он пособник, если ничего не знал? Мы против сержанта ничего не имеем, товарищ командир. Он — хороший человек, и мы за него готовы заступиться». Говорю: «Видно, какие вы заступники...»
Недели через две, после долгих бесед с другими бойцами и после еще более долгих размышлений, капитан Якушев снова подошел к Борису Павловичу, давно переставшему улыбаться и шутить.
— Эх, теперь бы мне бежать отсюда, сержант, — тихо сказал он. — Да подать апелляцию на решение военного трибунала по твоему делу... Попытка — не пытка. Дознался я, что ты, в самом деле, не виноват. Как думаешь, стоит ли ради этого благородного дела рисковать жизнью?
— Не знаю, это вам решать, — буркнул Борис Павлович. — Мне без этого есть над чем думать, товарищ капитан.
И то сказать, Борису Павловичу теперь надо было решать, как жить дальше, какие шаги предпринимать. Негоже покорно ждать расстрела... Хотя и от своих убегать тоже не гоже...
Горькие это были размышления. Вместе с родителями он так часто менял родину, что ему ничего не стоило сделать это еще раз. Тем более что в Советском Союзе он не прожил и десяти лет, и познал здесь только несправедливость со стороны славгородских учителей, побои и унижения от отчима, отчуждение народившей новых детей матери, наконец, жестокость самой родины, пославшей его под пули, а теперь превратившейся в его палача.
А ведь он так старался понять суть советского человека! Он так много и упорно думал над этим, наблюдал людей и сравнивал их друг с другом, что даже начал кое-что понимать и даже находить в себе обнадеживающие перемены.
— Ну, сержант, что ты надумал? — снова подошел к Борису Павловичу его ротный. — Смотришь на меня косо... А ведь я предупредить тебя хотел. Расстрел — слишком серьезная штука, чтобы с ним не считаться. Может, уйдешь от беды подальше...
— Спасибо.
— Так почему ты молчишь? Неужели настоящее предательство вынашиваешь?