Страница 20 из 89
Все! Павел убедился, что оказался в одной стране со своей семьей. Его душа пела — здравствуй, СССР!
Встреча у киоска
С момента приезда Павла в Кишинев события понеслись галопом, и все последующие перемены, произошедшие легко и быстро, неожиданно повернулись в самую счастливую для него сторону. О таком везении он даже мечтать не мог! И поэтому едва верил в свое своевременное закрепление в Румынии в качестве ее гражданина. Благодаря этому он стал законным жителем территории, отходящей к СССР, — без усилий со своей стороны, без производства сложных многоходовых операций, без перехода границ, без рисковых шагов. Одним словом — ура!
Павел ходил по улицам, встречался с людьми и старался не светиться от радости, дабы не действовать на нервы тем, кто мог его ликование истолковать неправильно, допустим, приписать ему политический смысл. Совершенно незачем было навлекать на себя не то что неправильное понимание, но вообще любое внимание. Между тем ему хотелось не сидеть на месте, а куда-то бежать и что-то делать, чтобы отблагодарить судьбу за везение и продлить его.
С возрастом он достаточно хорошо изучил себя и знал свои недостатки, такие как легкую возбудимость, нервозность, неоправданную торопливость в делах. Все это были повадки не настоящего охотника и ловца удачи, а скорее, жертвы, которой не суждено уцелеть. Поэтому приходилось осаживать себя, унимать нетерпение, удерживаться от необдуманных движений и желаний.
Для того чтобы играть с судьбой по-крупному, надо проявлять терпение и отслеживать обстоятельства, дабы не упустить благоприятный шанс.
Павел снял квартиру, занялся какой-то деятельностью, старался держаться незаметно и во всем поступать рассудительно и предельно благоразумно. Для человека проницательного, неординарного и легко просчитывающего ситуацию на несколько ходов вперед, каким был он, такая сдержанность представлялась неимоверной скукой. Однако Павел понимал, что это единственно возможный путь к цели — складывающиеся обстоятельства, темп и течение событий требовали именно такого поведения.
А цель у Павла теперь немного видоизменилась и конкретизировалась — он хотел попасть в просторный дом Агриппины Фотиевны, где в юности жил с Сашей, где родились его дети... Там в годы Гражданской войны их всех чуть не расстрелял бандит Махно. При воспоминании о том событии у Павла даже руки начинали дрожать. Как он смог его пережить, как смог выстоять?!
Вот странно, когда он вспоминал ту страшную ночь, находясь в Багдаде, ему казалось, что это вообще было не с ним. А теперь, когда он приехал в эти широты, все возникает в памяти, словно произошло вчера.
Ах, как он хотел увидеть этот дом, вообще эти места!.. Но это было невозможно по той причине, что его — такого заметного своей экзотической внешностью — тут узнает каждая собака. С новым именем, приобретенным после побега от смертной казни, показываться было нельзя, иначе за этим последует немедленное разоблачение, и он получит то, от чего бежал и десять лет скрывался. Родного имени, известного тут, под которым он венчался с Сашей, он тоже боялся не меньше, чем первой кишиневской фамилии Диляков, с которой он не имел права быть живым. Как ни крути, но, если он хотел жить, судьба его была одна — скрываться.
Мысль о том, что Саша находится где-то в пределах досягаемости, а он не имеет права эти пределы пересечь и добраться до нее, была невыносимой. Она возмущала свободолюбивое сердце Павла, заставляла его ум бунтовать и изыскивать любые хитроумные варианты, дабы устранить препятствия на пути удовлетворения своего желания, причем такого удовлетворения, которое лишено было бы опасности обнаружения.
Как поступить, чтобы сделать все по-своему и при этом благополучно свести к нулю внешние риски, то есть практически ликвидировать их? Его необузданная фантазия металась между крайностями: то он собирался замаскироваться под старого еврея и ехать в Славгород, то планировал заслать туда своего разведчика. Но ни то, ни другое не годилось — он не имел права быть узнанным, равно как не мог доверить свои тайны любому другому человеку. Он даже Саше уже не доверял! Мало ли как она могла измениться за эти десять лет... Вдруг, повстречавшись с ним, она станет кричать: «Ату его!»? Саша была умной и сметливой женщиной, но все-таки женщиной, он это знал.
Понятное дело, что Люда и Борис — уже взрослые, возможно имеют свои семьи... Как немилосердно быстро летит время, сжигая человеческие жизни! Мыслями и своим отношением к Саше он еще не вышел из юности, ему казалось, что они с ней только недавно познакомились, а на самом деле уже прошла целая жизнь.
Постепенно он начал готовиться к тому, чтобы хотя бы издали увидеть ее или узнать ее новое имя, имена детей. Если для этого надо стать неузнаваемым, то он постарается! И Павел сбрил свои пышные усы, на манер артистов и художников отрастил волосы, начал по-другому причесываться. К тому же за истекшие десять лет он потерял прежнюю стройность и казался теперь более низким. Он также немного поседел, что делало его чуть светлее, чем в молодости. Короче, во всем его облике произошли искусственные и естественные метаморфозы, сделавшие его больше похожим на европейца. В довершение всего Павел внимательно пересмотрел свой гардероб, выбросил одежды с восточными элементами, и даже начал носить пролетарский картуз-шестиклинку из костюмной ткани.
Между тем наметились изменения и у его сестер, обе они решили ехать на Украину. Мара с Яковом собирались осесть в Павлограде, где у Якова была разветвленная родня, а Като стремилась в Макеевку, рассчитывая опереться там на сильную ассирийскую диаспору. В обоих городках имелось много промышленных предприятий и можно было легко найти работу.
— Для нас Кишинев опасен, — рассуждала мама Сара, собираясь уезжать вместе с Като. — И потом, в стране, куда нас присоединили, нельзя заниматься частным делом. Здесь все уже давно государственное. Так скажи на милость, что в Кишиневе будет делать сыровар Мураз Кочарян? — и добавляла с нотками осуждения: — О Якове Эссасе я не говорю — эти нигде не пропадут.
Но дожить до переезда маме Саре не довелось, однажды утром она просто не проснулась — вот и все. Осталась навеки там, где пережила не одно потрясение и много неудобств, где рядом с собой видела только чужих людей, где мечтала о покинутом Багдаде да не имела возможности снова попасть туда. Ей вообще лучше было туда не показываться — она могла что-то забыть из того, о чем нельзя говорить, и выдать Павла.
— Старому человеку нельзя жить в опасных или сомнительных условиях, — успокаивала она себя в последние дни жизни, мечтая о родном городе. — Сынок подвел меня, — обижалась на Павла.
И он не возражал, не оправдывался, лишь склонял голову к ее руке, прижимался щекой и шептал: «Простите, мамочка. Пожалейте меня и простите!». Конечно, он знал историю своего деда Глеба, смерть которого довела его жену до сумасшествия, зато спасла их род от разорения. А вот он — разрушил родовое дело, пустил на ветер часть состояния... Он не решился на подвиг, совершенный дедом Глебом. Что теперь ему делать, если он до последнего момента не верил в проигрыш, а когда тот случился, то не имел права умирать и бросать родных на растерзание волкам? Его родных не просто бы обобрали, их бы извели со свету.
— Я прощаю тебя, сынок, — шептала мама Сара. — Но ты береги себя. Помни: никакие удовольствия не стоят твоей жизни.
Кажется, это вообще были ее последние слова...
Похоронив мать, Като, Мара и Павел, приникли друг к другу, как осиротевшие кутята. Они почувствовали необыкновенное одиночество, проникающий в душу холод, хотя еще стояло лето.
— Надо поскорее убираться отсюда, — поеживаясь, сказала Като. — Давайте не забывать маму, чтобы она не казалась себе брошенной. Пусть каждый из нас будет навещать ее раз в три года.
— Будем навещать, — клятвенно повторили Павел и Мара.
Но больше они то место не увидели. В первые дни войны кладбище попало под бомбежку, и могила мамы Сары оказалась разгромленной.