Красные стрелы

Наконец поступил приказ форсировать Ирпень. Наша задача — вместе с 22-й танковой бригадой и мотострелковым соединением выйти на шоссе Киев — Житомир и отрезать противнику путь отступления.

22-я танковая бригада полковника Кошелева к началу форсирования опоздала. Поэтому первой на противоположный берег двинулась 6-я. Наши «тридцатьчетверки» поддерживали ее огнем. К концу переправы подошли машины Кошелева. Надо было пропустить и их. Но, к сожалению, экипажи в 22-й бригаде оказались неопытными. Первые же машины соскользнули с гати и загрузли, загородив путь.

А время шло. Стало светать. Скоро должна была появиться вражеская авиация.

Генерал Кравченко вызвал меня к себе. Сидит мрачный, разгневанный.

— Что там у вас на переправе? — спрашивает недовольным тоном. — Почему приказ не выполнен?

Докладываю все как есть. Его, конечно, мои оправдания удовлетворить не могут. Машет рукой:

— Идите. Видеть вас на этом берегу больше не намерен. Если будем встречаться, то только на той стороне.

Мне все ясно. Бегу к гати и злополучным кошелевским машинам. Там уже собралось много людей, подсовывают под гусеницы поленья. Подходит танк с тросами для буксировки.

Подбегаю ближе, смотрю, командует «спасательными работами» комсорг первого нашего батальона Медовик. «Молодец Алексей, спасибо тебе», — мысленно благодарю его.

«Юнкерсы» уже нависли. Когда бомбы свистят уж слишком близко, Медовик командует:

— Ложись!

Потом опять все встают и горячо принимаются за работу.

Танк механика-водителя Сухинина берет на буксир застрявшую машину и, страшно ревя мотором, помогает ей выбраться на сухое место. Несколько человек сразу отцепляют тросы. Сухинин идет за второй…

Через несколько минут путь свободен. А еще часа через два не только наши, но и кошелевские танки были на той стороне и атаковали врага в населенном пункте Ракова. Немцы яростно сопротивлялись. Пока мы прошли пятнадцать километров, они предприняли шесть контратак. Но в конце концов сила взяла верх и гитлеровцы побежали, бросая оружие, технику, автомашины.

Уже видна северо-западная окраина Киева. Скоро выйдем на указанный нам рубеж. И вдруг по радио нас вызывает штаб корпуса. Поступает лаконичный приказ: повернуть на сто восемьдесят градусов и возвращаться назад. Такой же приказ получают остальные бригады.

И это после того, как столько достигнуто! Я не знаю, как объяснить подчиненным причины такого маневра, чем смягчить их боль и возмущение.

Останавливаю бригаду. Объявляю сбор командиров.

Маляров явился раньше других. Спрашивает, чем я возбужден. Узнав, начинает успокаивать:

— Без причины не отзовут. Видно, обстановка изменилась. И танкисты понять должны. А тому, кто не поймет, разъясним.

— Прежде чем бойцу разъяснять, я, командир бригады, сам должен свой маневр понять. Мне его разъясни. Ты это можешь?..

Я понимаю, спор у нас никчемный. Начальник политотдела и мой заместитель по политической части Маляров, конечно, прав. И вообще, приказы не положено обсуждать. Но мне жаль добровольно уступать завоеванное кровью. Поэтому и горячусь…

Очень кстати прибыл представитель штаба фронта полковник Фадеев. Он-то разъяснит причину изменения первоначального плана.

— Почему отходим? — Чувствую, мой вопрос тоже застал Фадеева врасплох. Он говорит первую попавшуюся казенную фразу — Значит, нужно, товарищ Шутов.

Уж эти мне поборники устава! Сказал бы просто: «Не знаю!» А то начинает крутить, прикрывать общими фразами свою неосведомленность. Меня прорвало:

— Сидите там, во фронте, за бумажками ничего не видите. Киев рядом, и путь к нему открыт. Вперед идти надо, а не назад! Понимаете вы это или нет?

Я и сам чувствовал, что наговорил лишнего. Полковник нахохлился:

— Ну вот что. Этот митинг заканчиваем. Мне поручено проследить за выполнением приказа, и я прошу доложить, когда будете готовы к маршу. — Потом, смягчившись, добавил: — Горячишься, товарищ Шутов. Ненависть к врагу не должна ослеплять человека. Пойми, командованию виднее. Ты ведь смотришь только со своей маленькой колокольни. А есть повыше твоей…

На обратном пути получили еще одну телеграмму. Комкор сообщил, что немцы предприняли наступление вдоль Днепра на Лютежский плацдарм, стремясь отрезать войска от реки. Поэтому-то нас и вернули. 20-й и 22-й бригадам комкор предложил «пройтись» по тылам фашистов и вернуться на плацдарм.

Ирпень переходили опять с боем. Немцы успели разбить переправу, и нам пришлось строить новую.

Пять дней и пять ночей шли непрерывные бои. Немцы яростно контратаковали, стремясь пробиться к своим окруженным в районе Лютеж — Старые Петровцы частям. На шестую ночь притихли. Видимо, смирились. Да и окруженные уже уничтожены, выручать некого.

Мы с моим ординарцем Сергеем Борисовым обходим оборону. Где-то далеко равномерно ухают орудия. На правом фланге, у соседа, слышен ленивый треск винтовочных выстрелов. Иногда в него вплетаются короткие очереди пулеметной дроби. Если внимательно присмотреться, в той стороне можно увидеть отдельные пунктиры трассирующих пуль.

— Из Валок фрица выбивают, — категорически заявляет Сергей. Он всегда говорит таким тоном, словно находится в курсе всех фронтовых дел.

Смотрю на часы: начало двенадцатого. Как бы хорошо сейчас часок-другой прикорнуть. За истекшие пять суток ни разу как следует поспать не удалось. От таких мыслей я еще больше расслабился, ноги стали тяжелыми, в теле почувствовалась ломота.

— Отдохнем, что ли? — обращаюсь к спутнику и опускаюсь на завалинку полуразрушенной хаты.

— Отчего не отдохнуть, — соглашается Борисов, садясь рядом со мной. — Люблю повеселиться, особенно поспать. Только на войне разве выспишься?

Сквозь дрему я еще слышу болтовню ординарца. Сережа вообще отменный балагур, он сам признается, что «почесать язычок» любит.

Проваливаясь в небытие, вижу вдруг выплывающую из золотистого тумана нашу хату во Дворце. Я маленький, лежу на своей кроватке, мне страшно хочется спать. Рядом сидит мать, уткнувшись лицом в ладони. Она говорит, но голос ее очень напоминает голос моего ординарца Борисова. Ее слова, словно молот, больно стучат по голове. Я прошу мать позволить мне уснуть.

— Что вы сказали, товарищ гвардии полковник?

Странно! Почему она так обращается ко мне. Открываю глаза, над собой вижу бездонное темное небо с мириадами светленьких точек. Рядом Сергей, возится с вещевым мешком:

— Вы мне что-то сказали? — переспрашивает.

— Нет, это я так.

— Может, закусите? С утра ведь ничего не ели.

Сон уже все равно- перебит. А в желудке действительно пусто.

— Давай, что у тебя там есть.

Раскладывая на газете свои скромные припасы, Сережа говорит:

— Ветерок подул. Потом всплеск весел, — значит, лодка.

— О чем это ты?

— Да я ж вам рассказываю, как меня, раненного, киевляне спасли. Или вы не слушали?

— Слушал, слушал. Продолжай.

— Ну вот, значит, лодка ударилась в песок. Потом осторожные шаги. Подходят двое… Один говорит: «Не поймешь, живой или нет». Хочу сказать, что живой, и не могу, язык одеревенел, будто фанерка шершавая во рту. А в голове словно гвоздем ковыряют. Человек наклоняется ко мне, слушает. «Дышит», — говорит.

Дальше Сергей рассказывает, как его осторожно положили на дно лодки и повезли. Потом вынесли на берег.

Несли долго. Подъем был высокий и крутой. Теперь он чувствовал, что в мозг его врезаются зубья пилы и рвут, рвут, рвут.

Шепот:

— Тихо! Немцы!

Останавливаются. Совсем близко шаги, пьяный разговор.

И вот уже скрип калитки. Три условных щелчка в окно. Дверь открывает женщина.

— Кто тут?

— Спасай, Анна Ивановна, — говорит один из мужчин, — наш человек, раненый.

— Живее давайте сюда, — засуетилась хозяйка. — Кладите на кровать — и за доктором. За Фролом Корнеевичем.

— А пойдет?

— Пойдет. Скажите, что я прошу.

Приходит доктор. Шумный. Звенит инструментами. Ощупывает голову, командует: