Страница 4 из 16
– Позвольте, – так и вскинулась Аглая, – но вы служите в доме графа Игнатьева! Чем же это плохо?!
– Да тем, что и в России профессия гувернера и домашнего учителя столь же презираема, как во Франции! – зло хохотнул Видаль. – Хозяин смотрит на гувернера как на слугу, в лучшем случае считает его первым из своих слуг. Слово «учитель» для него почти то же, что «дядька-холоп», для которого «мусью», – Видаль произнес это слово с непередаваемой горечью, – тоже враг и соперник. Мне приходилось по воле графа быть парикмахером, метрдотелем, поваром, заменяя заболевших слуг… И хозяин еще жалуется на неуспехи своего сына! Но какие могут быть успехи, если с тем, на кого возложено воспитание юного графа, обращаются неуважительно? Меня как встретили с недоверием и презрением, так и продолжают презирать и смотреть на меня с опаской!
– Да разве вы первый из французских гувернеров в России? – попыталась успокоить Видаля Аглая. – На нас обрушилась туча иностранцев разнообразнейших мастей, большая часть которых, заимев неприятности со своей полицией, отправилась в нашу страну, чтобы спастись от преследования, но при этом не переменили своей сути. Русские знатные персоны обнаружили в своих домах дезертиров, банкрутов, развратников, которым, в силу излишнего доверия русских к иноземцам, было препоручено воспитание юношей из весьма видных семей… Вот и на вас волей-неволей пала тень этих des français déméritants[15]…
– Ха! – возмутился Видаль. – Да благодаря водворению французов в русских знатных семействах состояние крепостных улучшилось; с рабами начали обращаться снисходительнее, научились видеть в них людей… Возлияния Бахусу весьма уменьшились. Беседы дворянские начали оканчиваться без поединка на кулаках, а приличными дуэлями. Да мало ли! Не зря ваша императрица Елизавета Петровна говорила, что без Франции Россия впала бы в совершенное ничтожество!
– Что за чушь вы несете?! – вскочила Аглая. – Да как вы смеете?!. Чтобы русская императрица, дочь Петра Великого, сказала такое… Никогда в жизни не поверю в это! Вы нарочно так говорите, чтобы оскорбить и меня, и всех русских! Вы жаловались, что вы здесь чужой, что вас не полюбили – да как же полюбить того, кто обуреваем такой брезгливостью к России, таким презрением к ее жителям?!
Тут Аглая спохватилась, что свалившийся клубок закатился невесть куда, и проворно опустилась на колени, чтобы его отыскать.
В то же мгновение Видаль оказался стоящим на коленях рядом с ней. Лицо его – набрякшее, побагровевшее, с жутким выражением неутоленной алчности – близко придвинулось к ее лицу, а руки сжали ее плечи.
– Аглаэ! – простонал Видаль. – Да мне наплевать на всех! Да, я ненавижу и презираю всех на свете – кроме вас! Неужели вы не понимаете, что лишь только вы нужны мне, только о вашей любви я мечтаю? Ведь и вы чужая в этом доме, вас так же, как Илью Капитонова, держат здесь из милости и могут выгнать в любое мгновение. Думаете, на вас взглянет кто-нибудь из этих важных господ, которые мечтают о руке молодой графини Игнатьевой, вашей подруги? Или вы рассчитываете на ее покровительство? Ну да, она выйдет замуж, а вас превратит в няньку для своих детей. Или в монастырь пойдете? Но я вижу, что монастырь не для вас, я чувствую, сколько в вас страсти! Позвольте мне, мне оказать вам свое покровительство… я смогу дать вам счастье, у меня есть деньги, много денег, только об этом никто не знает… будьте моей, умоляю!
Аглая пыталась оттолкнуть Видаля, однако тот оказался слишком силен. Она уворачивалась как могла, пыталась позвать на помощь, однако гувернер глушил ее крики и стоны своим жарким ртом.
– Пошел вон от меня! – наконец простонала она. – Ты мне отвратителен! Да я лучше умру, чем стану твоей!
Эти слова удвоили яростный пыл Видаля, в котором похоть мешалась теперь с оскорбленным самолюбием. Он во что бы то ни стало решил восторжествовать над девушкой! Гувернеру удалось повалить ее плашмя, придавить своим телом, и Аглая в ужасе почувствовала, что он пытается задрать ей подол.
– Барин! Барин идет! Его сиятельство! – раздался вдруг пронзительный крик.
Видаль поспешно вскочил, рывком вздернул Аглаю на ноги, швырнул ее на стул, на котором она только что сидела, и прошипел, торопливо одергивая камзол:
– Примите приличный вид, иначе мы пропали!
Сам же Видаль шмыгнул за стол, где он недавно правил Алёшины брульоны, и принял вид глубокой сосредоточенности, однако его обычно бледное лицо так и пылало, а грудь тяжело вздымалась.
Аглая огляделась, с трудом переводя дыхание, и увидела в дверях Лушку, которая замерла у печки, прижав руки к груди и вытаращив глаза. Только сейчас до Аглаи дошло, что, забытая и ею, и Видалем, горничная девка все время оставалась здесь – и это она подняла тревогу!
Однако где же обещанный барин?.. Тихо в коридорчике, в который выходила классная комната, нигде не хлопают двери и не скрипят ступени лестницы, по которой поднимается своей тяжелой поступью рассерженный граф.
Да и вообще они с Наташей и Алёшенькой куда-то уехали с утра…
Неужели тревога была ложной? Неужели Лушка просто-напросто наврала?! То-то столбом стоит, напуганная собственной смелостью!
Однако ждать, пока она очухается, а главное, пока придет в себя Видаль, Аглая не намеревалась: сорвалась со стула и кинулась к двери, позабыв про упавшее вязанье.
Через минуту она уже скатилась по боковой лесенке на первый этаж. Заскочила под лестницу, плюхнулась на старый сундук, стоявший в темном углу, подобрала под себя ноги, скорчилась – и дала волю слезам.
Глава вторая
«Взятушка»
Да, ее стыдливость оскорбили грубые объятия Видаля, ей были омерзительны его поцелуи и бесцеремонные руки, однако куда сильней, чем ее целомудрие, было оскорблено ее самолюбие. Ведь он все правильно говорил, проклятущий гувернер! Все он говорил верно! К бесприданнице Аглае, пусть она носит ту же фамилию, что и семейство графа, не присватается никто из тех блестящих господ, которые увиваются вокруг молодой графини Натальи Игнатьевой в поисках ее руки. Аглае, впрочем, и не нужны они все – ей нужен только один, да что с того? Кто она такая, чтобы вообще посметь мечтать о нем?
С самого детства Аглая знала свое место «взятушки», как в господских домах называли всех этих сироток, оставшихся от старых полковых товарищей, или дочерей бедных провинциальных родственников, взятых воспитанницами в богатый московский дом. Небогатая провинциальная родня, земляки, старые сослуживцы сплошь и рядом отправляли своих многочисленных детей в семьи столичных благодетелей. Юноши обзаводились нужными знакомствами, девушки могли кому-нибудь приглянуться… И все же их положение в новой семье было приниженным, даже если милостивцы ничем не отличали этих юношей от своих сыновей, а девушек определяли к тем же «мадамам» и гувернанткам, что и собственных дочерей, и даже шили обеим платья из одной и той же материи. Зависимость от благодетеля существовала всегда, от нее некуда было деться, и молодые люди с тонкими чувствами тяжело переносили такую зависимость! Не зря в обществе злословили, что все эти demoiselles de compagnie[16] обыкновенно бывают или низкими служанками, или несносными причудницами.
Те же страдания ущемленного самолюбия приходилось испытывать Илье Капитонову, сыну давно погибшего сослуживца графа Михаила Михайловича Игнатьева, который тоже воспитывался в его доме, быв двумя годами старше Аглаи. Возможно, следовало ожидать, что эти двое воспитанников найдут друг в друге утешение, сдружатся, а то и проникнутся друг к другу романтическими чувствами, однако они, скорее, друг друга недолюбливали: уж слишком ревновал Илья всех Игнатьевых к Аглае, пользовавшейся покровительством и особым расположением Наташи, а значит, и самого графа, и младшего его сына Алёши! Зато к Илье благоволила старшая сестра графа, Зинаида Михайловна Метлицына, – и ничуть не скрывала этого. Стоило Илье при малейшем упреке завести: «Я не виноват! Я ни в чем не виноват! Простите!» – как сердце Зинаиды Михайловны таяло, словно кусочек сахару в чашке столь любимого ею кофею.
15
Недостойных французов (франц.).
16
Компаньонки (франц.).