Hotel «Rодина»

– Щас! Вот ещё. У нас пять вызовов, – сказал тот, что постарше и, повертев головой, повёл дубинкой в сторону застывшего Караваева.

– Слышь, бомжара, давай сюда, да поживей, – прикрикнул он.

Караваев забыв, в каком он виде, изумлённо коснулся рукой груди, пробормотав растерянно:

– Это вы мне?

– Тебе, тебе, не придуряйся, клоун, – сказал милиционер и, выхватив в толпе цепким взглядом замешкавшегося оборванца, крикнул и ему:

– И ты сюда, отребье.

Тот, не мешкая, подбежал к милиционеру и покорно стал недалеко от него.

– Ты чё не понял? Сюда давай, я сказал, – закричал на мнущегося Караваева милиционер.

Караваев подошёл и обиженно сказал:

– Я не бомж, я…

– Ну, да, ты у нас премьер-министр и олигарх, – оборвал его милиционер. – Забыл вкус резиновой дубинки?

Оборванец незаметно толкнул Караваева локтем в бок, тот быстро глянул на услужливо-преданное лицо бродяги и не стал больше пререкаться с милиционером.

– Значит так, – сказал милиционер, – берёте носилки и относите труп в «скорую», после свободны.

– Ты не ввязывайся, – просветил Караваева неожиданный напарник по пути за носилками, – у мента этого погоняло «Пиночет». Зверюга! Подлечит дубинкой по почкам, будешь потом ссать кровью. Молчи и со всем соглашайся.

Они принесли носилки, положили их рядом с телом и немного замешкались.

– Вы чё, не пили сегодня? – заорал молодой милиционер. – Грузите, грузите – он уже пованивать стал.

– Сейчас, сейчас, начальник, – засуетился бродяга. Он перекрестился, нагнулся, закрыл глаза покойнику и скомандовал:

– Бери за ноги, я ― за голову.

Они погрузили тяжёлое, влажное и деревенеющее тело на носилки, подняли их и тут старший милиционер, наблюдавший за ними, указал на Караваева дубинкой.

– А ты, премьер-министр, после ко мне.

Караваев покорно кивнул ему головой. Они с бродягой отнесли носилки с телом в машину и тот, сорвав с шеи покойника крестик, сказал смущённо:

– Ему он уже не нужен. А нам, брат, с тобой лучше смыться, пока Пиночет нас не видит.

Караваева не нужно было уговаривать. Они бегом вклинились в толпу, быстро смешались с разномастной публикой и довольно скоро потеряли друг друга из вида.

Караваев пробился на обочину в надежде найти место поспокойнее и перекурить, но тут очередной проситель с редкими волосенками на лысом черепе, прилипшими к подживающим коростам, со страшным лицом в кровоподтёках и безобразно проломленным носом, схватил его за руку. Придвинувшись к нему близко, обдав запахом давно немытого тела и дичайшего перегара, он прохрипел:

– Подай, браток, человеку на льдине, на пропой ещё живой души.

Караваев высвободил руку и хотел уже сменить место, чтобы отделаться от попрошайки, но что-то его остановило. Он стал вглядываться в это обезображенное лицо, а тот опять стал говорить, глядя в его лицо застывшим и бессмысленным взглядом:

– Не пожалей копеечки, браток, на пропой ещё живой души. Льдину оторвало – беда! Дрейфую. До берега далеко, до людей ещё дальше. Страшно, браток, холодно, голодно. Все погибли, а я дрейфую… дай копеечку на пропой живой души…

«Голос!» – осенило Караваева. Человек говорил голосом до боли ему знакомым. Голосом, который нельзя было спутать ни с каким другим, только хрипотцы и надломленности добавилось в этот своеобразный голос. Это был голос добрейшей души человека Лёши Лысенко, его соседа по лестничной площадке, с которым он много лет был в дружеских отношениях.

«Такого и мать родная сейчас не узнала бы», – подумал он, продолжая разглядывать оборванца, пытаясь найти в этом лице хоть какое-то сходство с Алексеем Лысенко. Но единственное, что кроме голоса напоминало соседа – это крепкий, ещё не потерявший формы крепкий торс.

А мужчина топтался на месте и продолжал монотонно бормотать. Кажется, он позабыл о Караваеве, а обращался теперь к какому-то невидимому объекту за его спиной. Был он в рваной тельняшке, заправленной в красные спортивные штаны, ноги его были босы.

«Нет, это просто совпадение, – думал Караваев, разглядывая его. – Бывают же голоса похожие. Когда же я с ним виделся-то в последний раз? В 1994-ом? Да, в девяносто четвёртом. Он тогда съезжал от нас. На юга подался, в Будённовск, жена у него из тех мест. Зимой это было на Богоявление. Провожали честь по чести, всем подъездом. Он писал нам из Будённовска регулярно. Писал, что устроился хорошо, работает тренером, жена – акушеркой в роддоме, купил дом. Правда, после лета девяносто пятого перестал писать и на наши письма не отвечал».

Тут его осенило: он вспомнил, что у его соседа на тыльной стороне правой ладони была татуировка – якорь, а под его рогом, по овалу, надпись «Североморск – 1967». Он взял бродягу за руку и глянул на его разбитую опухшую ладонь. На руке синела та самая наколка!

– Алексей Петрович, – тронул он его за плечо..

Тот вздрогнул и, словно очнувшись, задрожав, посмотрел на него расширенными глазами.

– Алексей Петрович, – повторил Караваев, и волна жалости прилила к его сердцу. – Это я, Иван Тимофеевич Караваев, сосед ваш. Узнаёте меня? Вы в двадцатой жили, а я в двадцать второй квартире. Мы с вами в шахматы по выходным играли, вы почти всегда у меня выигрывали. Помните наш дом по улице Октябрьской? Сынишку моего Андрюшку? Вы всё чемпиона собирались из него сделать, он хорошо играл. Что случилось, Алексей Петрович, дорогой? Вы же писали исправно, потом вдруг перестали, что с супругой вашей Прасковьей Ивановной, Панечкой, как мы её звали? Сынок Ваш Алёшка, где он? Да не молчите, пожалуйста. Рассказывайте, рассказывайте! Вот так встреча, вот так встреча!

Несчастный встревожено замычал, затоптался на месте, руки его подрагивали. На мгновенье в его мёртвых глазах что-то ожило, вспыхнул живой свет, но тут же погас, и он, как заведённый, снова захрипел:

– Оторвало льдину, браток… сгинули товарищи… один я… один… дай… хоть рублик пропащей душе… не увидеть мне уже берега, не увидеть… сгину я… сгину… оторвало… дай… льдину… оторвало… далеко до земли… сгину…

Он стал заговариваться. Караваев с горечью смотрел на него, начиная понимать, что человек этот безумен, и бесполезно о чём-то его расспрашивать, да и засомневался он уже в том, что это Лысенко, думая: «Мало ли моряков в 1967 году сделали себе такие татуировки во время службы в Североморске?»

Он достал свои последние пять рублей и протянул бродяге.

– Возьми, друг. Больше у меня нет. Бери, бери. Не знаю я – сосед ты мой, не сосед. Да и неважно это. Что же жизнь с человеком сделать должна была, чтобы он вот так, как ты выглядел? Вот ведь беда! Бери, бери деньги, что ты застыл и дрожишь, бедолага? Бери, друг…

Бедняга смотрел на него непонимающе, по его грязной, изуродованной щеке текла слеза. Караваев вложил ему в руку монету, а он неожиданно порывисто схватил его руку и прижался к ней сухими, треснувшими губами. Караваев, смущаясь, высвободил руку, а человек с голосом Алексея Лысенко, припадая на одну ногу, втиснулся в толпу и исчез.

Забыв, что он хотел перекурить, Караваев пошёл вверх по аллее. Он шёл и думал о горькой, печальной участи всех этих обездоленных людей, которых здесь было так много. Людей, теряющих человеческий облик, бродящих, как неприкаянные тени, как какие-то инопланетяне или мутанты из современного фантастического фильма, к которым все уже давно привыкли, как к бездомным кошкам и собакам, как к реальности, пусть и неприятной.

Он даже не понял, как это произошло. У столика, вокруг которого собрались хорошо одетые парни с подозрительно невинными лицами, девица с подбитым глазом сунула ему в руку игральные кубики и фальшивым голосом запричитала:

– Ну, наконец-то! Нашелся, наконец, счастливец! Тысяча процентов, что сегодня ваш день, молодой человек. Сорвёте хороший куш и отлично поправите своё финансовое положение. Ставка минимальная ― сто рублей, но выигрыш может достичь миллиона.

Расстроенный встречей с несчастным безумцем и, находясь ещё под впечатлением от этой встречи, пробудившей в нём воспоминания о жене, сыне, соседях, той жизни, когда он был молод и счастлив, он растерянно стоял с игральными кубиками в руке, а девица красочно увещевала его сделать ставку. Он повертел головой и тут увидел «цыганку», – ту самую, обворовавшую его. Она гадала по руке симпатичной девчушке в короткой маечке, из-под которой был виден живот. Выпучив глаза и приоткрыв рот, девушка, заворожено её слушала.