Страница 3 из 22
Где же проклятые ключи?! Последняя спичка. Последняя надежда. Она догорает, умирает, гаснет. Всё. Упала косматая тьма, мертвец-тишина наложила на горло свои холодные лапы. Он почувствовал себя в гробу, заживо погребённым под тремя метрами вязкой тяжёлой глины.
Он стоял на полу, на коленях, обращённый лицом к невидимой им входной двери. Шуршащие шаги в темноте смолкли. Его спинной мозг осязал: Нечто больше не приближалось. Оно у цели.
Фальцетик в его голове жалобно проныл: «Может, это сквозняк?..» Он медленно, оробело, будто бы со скрипом преодолевая каменное оцепенение тела, повернулся. Увиденное обратило его в статую.
Там, посереди кромешного мрака прихожей, в нескольких несчастных шагах от него, беспомощно стоящего на коленях, возвышалась, мрела, колыхалась в мёртвом безмолвии, светящаяся фигура. Абсолютно белая, без лица, она казалась созданной из плотного студенистого тумана. И вот она, (он? оно?) медленно поднимает мутно-белую, желеобразную руку вверх, вознося её над своей слепой туманной головой. В руке зажат предмет. И предмет этот состоит вовсе не из призрачного марева. Он совершенно реален. Он настоящий, и он чудовищен. Предмет этот – молоток для отбивания мяса. Громоздкий, сверкающий. Его ужасный, покрытый зубьями боёк густо обагрен свежей, вязко скапывающей куда-то во тьму кровью…
В непредставимой, запредельной тиши, фигура двинулась вперёд, прямо на почти убитого страхом, полумёртвого, парализованного, коленопреклонённого человечка. Единственное, что мог сделать человечек – это зажмурить глаза.
«Успею ли я услышать треск костей своего черепа?» – нелепо мелькнула последняя мысль в готовом лопнуть мозгу.
Бом! Бом!
Часы пробили два по полуночи.
Веки инстинктивно открылись. Глухая тьма. Ничего, кроме глухой тьмы. Фигуры не было.
«Я уже умер?»
Он рухнул на пол. Долго лежал, пытаясь укротить рвущее лёгкие дыхание. Минуты, одна за одной, исчезали в бездонной тьме. Больше ничего не происходило. Ни звуков. Ни видений. Он нащупал половой коврик, уселся на него, прокашлялся.
«Какой впечатлительный мальчик!» – вдруг сказал он.
Так говорила ему бабушка. Эхом ей вторила мама.
«Накаркали, дуры старые!» – ругнулся он.
Конечно же фигура ему привиделась. Иллюзия внушаемого придурка. А дверь открылась от сквозняка. Звуки тоже от сквозняка. Запах – привет от квартирантов. А ручка, так она и не двигалась вовсе. Показалось, только и всего.
Он поднялся на ноги, пошагал в зал, загорланив песню: «Девять жизней у кошки, ворон живёт триста лет!» Но пение звучало фальшиво. Через притянутую за уши браваду, слишком отчётливо прорывались предательские нотки страха.
Оказавшись в зале, он угадал в сумраке очертания дивана. Осторожно, чтобы не задеть поваленные стулья и что-то там ещё, пробрался к нему, а пробравшись, с размаху плюхнулся задом на его мягкое и скрипучее брюхо.
«Посплю-ка я лучше, – сказал он самому себе, – довольно с меня».
Сказал это, и обмер.
Из чернеющего проёма коридора, ведущего на кухню, с неторопливой похоронной торжественностью, в зал вплывало лежащее на спине фосфоресцирующее тело. Оно невесомо висело в пустоте в каком-то метре от пола. Двигалось плавно, беззвучно; распространяя вкруг себя бледный сюрреалистический свет. Невозможно сказать состояло ли оно из мёртвой плоти или же из некой потусторонней призрачной материи. Это было тело женщины в короткой, прозрачной и тонкой ночной рубашке. Возможно, при жизни, формы тела этой женщины могли бы вызывать восхищение. У тела не было головы.
Оно вплыло в зал вперёд ногами, длинными, босыми и голыми. Сделало мягкий разворот по дуге, и двинулось к центру. Руки – сжаты и перекручены на груди, так, что казалась будто безглавая женщина пыталась от чего-то защититься. Тело мертво, недвижно.
Оно оказалось напротив дивана, застыло. Одна из его скрюченных рук, вдруг выпрямилась, взлетела кверху. Бледная, фосфоресцирующая, она помахала ему…
Нет сил кричать. Нет сил бежать. Да и куда бежать? Час Быка не выпустит его отсюда. Всё на что хватило остатков воли в этот миг, это потрясти головой и ущипнуть себя за ногу. Видение не уходило.
Это не галлюцинация!..
Безголовая покойница вовсе не приветствует его взмахами своей изящной тонкой руки. Она манит, она зовёт его за собой. И с обречённым отчаяньем он уловил, что некая сумасшедшая сила внутри него самого хочет последовать этому зову. Но он лишь ещё крепче вжался в диван. Он стал изваянием, он сам стал мертвецом, будто бы чувствовал, что его спасение сейчас в неподвижности.
Манящая рука взмахнула ещё несколько раз, и упала безвольной плетью. Через мгновенье, будто что-то внезапно вспомнив, вновь приняла своё скрюченное положение на груди. После чего, тело развернулось на месте на девяносто градусов, и в той же печальной торжественности последовало ногами вперёд в направлении дедовой спальни. Бело-зелёный призрачный цвет, которым тлела нежить, осветил противоположную стену, и проём в ней. И стало видно, что дверь в эту адову спальню широко распахнута. Тело вплыло в чёрную пасть проёма, и исчезло в ней, растворившись во мраке.
Неизвестно сколько времени прошло (минуты ли, часы?), пока он сидел, вдавленный в громаду дивана, покоряясь силе оцепенения. Сколько времени прошло, пока к нему возвратилась способность хоть что-то соображать? Жалкие попытки объяснить творящийся кошмар чем-то рациональным больше не посещали его треснувший по швам разум. Ему просто очень хотелось закрыть эту ужасную дверь. Но для этого надо было встать и сделать несколько шагов, туда, откуда через дрожащий сумрак веет зловонием – тем самым запахом смерти. Непосильная задача для того, кому страшно и шевельнуться.
Но инстинкт выживания, именно та слепая воля к жизни, сильнее. Она заставляет вновь и вновь встряхивать себя, и бороться, даже тогда, когда не знаешь с кем борешься и для чего. Сейчас он рывком встанет с дивана, в два прыжка доберётся до двери, нащупает в темноте её ребро, и со всей силы, что у него осталось, захлопнет эти врата в преисподнюю. После сдвинет сервант (что стоит у стены, где эта дверь, совсем близко) и устроит баррикаду. Он подопрёт эту баррикаду своим телом, навалится на неё, и, может быть, доживёт до утра…
Наконец, он решился. Но едва лишь сделал первое движение, оперев ладони о диванную подушку, готовясь к решительному рывку, как хлопнула дверь. Другая.
«Дверь в ванную», – догадался он. И тут же зашлёпали шаги где-то в чёрной утробе страшной квартиры. Нетвёрдые, шаркающие.
«В чьём образе сейчас предстанет передо мной моя смерть?»
Шлёпающее шарканье всё слышнее, всё ближе… И вот, слева, из-за угла – фиолетовый свет. Инфернальный, тусклый. Боже! Что это?
Окружённая демонически святящимся облаком, в комнату входит старуха. Глаза её невидящие, запавшие. Вокруг этих страшных глаз – чёрно-фиолетовые, под стать испускаемому облаком свечению, круги. Восковое лицо, покрытое оврагами морщин, перекошено. Кривой полубеззубый рот приоткрыт. Из него набекрень свисает пепельный лоскут языка. Голова, покрытая паклей волглых седых волос, неестественно вывернута набок. Цыплячья шея опоясана синюшной бороздой. Её истасканный пегий халат мокр, с него каплет вода. И каждый шаг её, изуродованных старостью, босых ступней, увенчанных обрубками пальцев с многовековыми наростами грибка вместо ногтей, оставлял лужи на скользком паркете.
«Это же моя бабушка! Только… мёртвая». Борозда на шее – след от бельевой верёвки, на которой она повесилась. «Кто просил тебя сделать этот кронштейн таким крепким?» – прозвучали в его голове слова упрёка матери отцу. «Зачем ты прикрепил его так высоко?». Действительно, зачем?
Чудовище двигалось прямо на него. Он приготовился (в который раз за эту несосветимую ночь) к самому худшему. Но старуха, даже не взглянув в его сторону, свернула налево, и сделав своими копытами-ластами ещё несколько шоркающих шлепков, скрылась в дедовой комнате.