Страница 7 из 73
Когда он оплатил счет и дал официанту чаевые, тот вдруг разразился целым потоком слов:
– Спасибо, сэр… спасибо. Это куда больше, чем я когда-либо получал от всех этих скаредных парней с Запада, понаехавших сюда, чтобы получить работу от своего президента, большого любителя черномазых. К счастью, у нас здесь таких не слишком много. Они, наверное, вообще не пьют и женщинами не интересуются, даже сумки свои сами таскают. Мои друзья из других отелей говорят, что на них ничего не заработаешь…
Билли поспешил поскорее выйти из ресторана, устав от нытья официанта, чей говор выдавал в нем южанина или выходца из приграничных штатов. Похоже, сейчас в столице было немало таких, кто только формально считался янки. Если город падет, что вполне могло случиться, они тут же заполонят все улицы, размахивая флагами Конфедерации и приветствуя Джеффа Дэвиса.
Когда он вышел из отеля, стоявшего на углу Шестой и Пенсильвания-авеню, оказалось, что начался мелкий дождик. Он надел форменную шляпу из черного фетра с бронзовой кокардой, приколотой сбоку на загнутые поля, и решил прогуляться, несмотря на дождь.
Крепкий и невысокий, Билли был всего на год старше своего друга Чарльза Мэйна. У него были темные волосы и бледно-голубые, похожие на льдинки глаза, которые передавались в роду Хазардов из поколения в поколение. Крупный подбородок придавал ему вид надежного и сильного человека. Не так давно он поддался новой моде и отпустил усы, с которых теперь стряхивал крошки от завтрака; они выросли неожиданно густыми и почти черными, темнее, чем волосы.
Предположив, что капитан Фармер, скорее всего, получил свою должность от какого-нибудь политического покровителя, Билли решил не торопиться с докладом и потратить время на изучение той части города, которая находилась к северу от респектабельной Пенсильвания-авеню.
Однако уже очень скоро он пожалел о своем решении. Война увеличила население Вашингтона, прежде составлявшее сорок тысяч человек, почти втрое. Невозможно было пройти и шага, не уворачиваясь от омнибусов, толп пьяных солдат, погонщиков мулов, с проклятиями хлеставших несчастных животных, или с виду приличных джентльменов, возникавших словно из ниоткуда и шептавших на ухо адрес лекаря, который в любое время дня и ночи лечит сифилис. А то и вовсе под ноги вдруг бросались свиньи или стадо галдящих гусей.
Но самое ужасное было то, что в городе стояла нестерпимая вонь. Хуже всего пахло от сточных вод с нечистотами, стекавшими в городской канал, который Билли увидел, когда свернул строго на юг по Третьей улице. На одном из пешеходных мостов, ведущем в юго-западный район города, известный как Айленд, он остановился и увидел труп чьего-то терьера, плывущий среди гнилых капустных листьев и экскрементов.
Едва не потеряв завтрак, он развернулся и быстро пошел на восток, к Капитолию, на котором все еще не было купола. Вокруг роились военные и политики, прогуливаясь вдоль колонн. Рядом с лежащими тут и там грудами бревен, штабелями металлических листов и огромными мраморными блоками суетились рабочие. Обходя один из таких блоков, Билли натолкнулся на старую располневшую шлюху, в грязном бархатном платье и с перьями на голове. Толстуха тут же предложила ему выбрать между ней самой и ее дочерью – болезненно-бледной девочкой едва ли старше четырнадцати.
– Мэм, у меня жена в Пенсильвании, – сказал он, стараясь быть вежливым, но шлюха не оценила его любезности.
– Иди ты в задницу, погонник! – проворчала толстуха, когда Билли пошел дальше; он засмеялся, хотя и не слишком искренне.
Через несколько минут он уже смотрел с другой стороны канала на сорняки, окружавшие памятник Джорджу Вашингтону, так и не законченный из-за недостатка интереса и средств. Возле заброшенного обелиска паслись коровы. Морось уже перешла в настоящий дождь, и Билли наконец сдался. Протолкавшись через толпу веселых сержантов, горланящих во все горло «Милую Эвелину», он быстро пошел на север и вскоре снова вернулся в шумный центр, где снял комнату в каком-то пансионе. По дороге он купил в канцелярской лавке обычную тетрадь, отдав за нее серебряный пятицентовик.
Позже, когда сгустились сумерки, Билли сел за стол и, заточив карандаш, склонился над первой пустой страницей тетради. Свет лампы в тяжелом неподвижном воздухе даже не колебался. Он вывел дату, а потом написал:
Дорогая моя жена, я начинаю эти записи и буду их продолжать впредь, чтобы ты знала, чем я еще занимаюсь каждый день, кроме того, что ужасно тоскую по тебе. Сегодня я осматривал столицу, и это была вовсе не такая приятная и обнадеживающая прогулка по причинам, о которых деликатность не позволяет мне упоминать…
При мысли о Бретт, ее милом лице, нежных руках, ее пылкости в минуты близости он почувствовал сильный огонь желания и на мгновение закрыл глаза. Потом, уже успокоившись, снова начал писать.
Город уже основательно укреплен, что, на мой взгляд, скорее говорит о предстоящей затяжной войне, чем о короткой стычке, как считают почти все вокруг. Конечно, по многим причинам было бы гораздо предпочтительнее, чтобы этот конфликт не продлился долго, и не самая последняя из них – мое страстное желание жить с тобой, моя любимая, там, куда направит меня долг службы в мирное время. Но если говорить не о личных причинах, а о тех, что касаются всей страны, то короткая война позволила бы быстрее навести порядок и расставить все по своим местам. Сегодня на одной оживленной улице я видел негра – то ли из вольноотпущенных, то ли из «контрабандных», как генерал Батлер назвал беглых рабов с Юга. Так вот этот негр даже не подумал отойти в сторону, чтобы дать мне пройти. Воспоминание об этом случае тревожило меня весь день. Разумеется, я, как и любой гражданин, хочу покончить с позором рабства, но свобода чернокожих не узаконена. Хотя я понимаю, что моя давно пропавшая сестра наверняка возразила бы мне, но все же не считаю, что мое мнение несправедливо или безнравственно. Напротив, я чувствую, что большинство думает точно так же. Во всяком случае, в армии так считают абсолютно все, это я знаю точно. Говорят, даже наш президент продолжает настаивать на срочной необходимости переселения освобожденных рабов в Либерию. Вот почему я очень боюсь затяжной войны, которая наверняка ввергнет нас в еще больший хаос слишком быстрых перемен в устройстве общества.
Он остановился, держа карандаш на весу и глядя на неподвижное пламя лампы. Каким сырым и тяжелым был воздух, даже глубокий вдох и то давался с большим трудом.
Ему вдруг стало стыдно за то, что он написал. Путаница и неразбериха, порожденные этой войной, уже начинали вызывать у него отвращение. Возможно, к тому времени, когда они с Бретт снова окажутся вместе и она прочтет этот дневник, включая то, что еще не написано, ответы, в том числе и его собственные, станут яснее, чем этим вечером.
Ты уж прости мне мои дурацкие философствования. Тревожная атмосфера, царящая в этом городе, рождает странные мысли и сомнения, а мне больше не с кем поделиться, кроме той, с кем я делюсь всем, – с тобой, моя бесценная. Спокойной ночи, и да хранит тебя Бог…
Он провел под написанным длинную черту и закрыл тетрадь. А вскоре после этого разделся, погасил лампу и лег в кровать, но сон не приходил. Жесткая постель, одиночество и тоска по жене заставляли его еще долго ворочаться, слушая, как на соседних улицах какие-то хулиганы бьют стекла и палят из пистолетов.
– Лайдж Фармер? Вон там, приятель.
Капрал показал на белую коническую палатку в ряду таких же, весело хлопнул Билли по спине и, насвистывая, удалился. Подобное пренебрежение дисциплиной среди добровольцев было настолько обычным, что Билли не обратил на это внимания. У входа в палатку он откашлялся, поправил мундир и, держа в левой руке документы, вошел внутрь: