Черновик

– А теперь проваливайте! Мы сами п-позаботимся о нем. Он н-не т-т-так п-пьян, если лежит и не держится за п-пол. – Андрон почти перестал заикаться.

Через час или полтора Глеб Нехорошев, по прозвищу Бозон, зашевелился на операционном столе. Сел, трудно осознавая себя и контуры жилья. Потянулся, распрямляя затекшее тело. До чайника со спиртом рукой подать, а до крана с водой путь не близкий. И тащиться туда не хотелось. Поднял руку. Наклонил нос чайника ко рту. Выдохнул и сделал глоток. Прислушался, сделал второй. И сразу серое жилье без окон заиграло всеми красками, будто под солнцем. И блики от приборов из нержавейки стали нежно подрагивать по стенам, по потолку, подгоняемые ветром, которого тоже не было.

Слез со стола. Подошел к медицинскому шкафчику со стеклянными дверцами. Нагнулся, присел, чтобы видеть себя целиком. Замер, бесцельно уставившись в отражение. Тридцатилетний мужчина, высокий и сильный, с длинными рыжеватыми волосами до плеч, что доставляли кучу хлопот и служили причиной постоянных придирок администрации Клиники. Однако расставаться с волосами не желал. Удлиненное, как у всех высоких людей, лицо с парой бородавок на щеке. Большой рот. Ямка на подбородке. Хорошие зубы. Великоватый нос. Шея бойца или борца усиливала впечатление мощи и силы. И большие круглые глаза, зеленые с рыжим, ленивые и строгие, прикрытые ресницами такой длины, что хотелось взять двумя пальцами и потянуть. Сейчас лицо было отечно и помято после масштабной выпивки с двумя пижонами-чекистами-милиционерами.

Он отвернулся и уставился на покачивающийся чайник. А тот гипнотизировал начищенным алюминиевым боком, погружая в транс не хуже грибов, что росли в дальнем углу служебного жилья, настой из которых попивал иногда. И тогда жилье пугающе сжималось. Стены сужались, почти соприкасаясь, и грозили раздавить. А когда страх достигал предела, раздвигались и исчезали, и потолок тоже. Он оставался один, возвышаясь над материальностью окружающего мира. И смутно сознавал, что содержание его нынешней жизни, полнота и адекватность восприятия, и подлинная сущность, лежат вне его сегодняшнего. И, отторгнутый от самого себя, понимал, что может жить еще и в прошлом, и в будущем тоже, только не знал, как.

Толкнул рукой чайник и двинулся к полкам на поиски Операционного журнала размерами с телефонный справочник. Журнал был пронумерован, прошит через все слои суровой ниткой, скрепленной сургучной печатью, чтобы не вырывали листы. В прошлый раз он запрятал журнал, который хранил в дорогом кожаном портфеле, подаренном ГФ, так далеко, что не мог вспомнить, куда. А сейчас, когда вспомнил, не хотел доставать, страшась неведомых последствий. Однако преодолел неправильные мысли. Достал портфель. Положил журнал на операционные стол. Раскрыл. Перелистал страницы. На каждой – отпечатанные типографским способом – место для фамилии больного, диагноза, названия операции, фамилии хирурга, ассистентов, анестезиолога, операционной сестры. А дальше – снова чистое место для протокола операции, для рисунка, если потребуется, и эпикриза.

Вернулся к первой странице, где было несколько строчек от руки, неряшливых и корявых, что обычному человеку не прочесть. «Писателю следует набрасывать свои размышления, как придется и сразу отдавать в печать, потому что при последующей правке могут появиться умные мысли». В этой фразе Кьеркегора было что-то успокаивающее. «Главное – решить, о чем писать: о мотыльках, про Бога или положении евреев». С этим было ясно. Он точно знал, что не про евреев.

«Ничто так не искажает картину мира, как воображение художника». Короткая строчка настораживала, но не на столько, чтобы перестать действовать в этом направлении. «Память – это дневник, который фиксирует то, чего не было и быть не могло». С этим нельзя было не согласиться. «Анализ показывает, что радикальный гедонизм не может привести к счастью». А эта смущала загадочностью и никак не давалась в ощущениях.

«Мы уверенны, что человек добр от природы. А на самом деле человек добр, только проходя путь и только под знаком формы, естественным образом ему не данной. Она сверхъестественна. И как только мы нарушаем этот не расчленяемый тезис, в ход идет наше сошедшее с рельсов мышление…». Эта посылка философа Мераба Мамардашвили, как ему казалось, не нуждалась в дополнительных комментариях и была очень близка и понятна, поскольку точно описывала происходящее с ним. По крайней мере, в философских терминах эстетики мышления. Что касается понимания остальными, то самым аккуратным ответом было бы: «это их проблемы» или «ну и пусть».

К сожалению, он не знал тогда, каким бы глубоким и основательным не станет вскоре внутренний опыт его личности, сколь богатым не будет духовный мир, все это канет в безвестность, если не сумеет описать полноту своего бытия и тем продлить его. А еще не знал, что познание само по себе награда. И что в гораздо большей степени упреки по части понимания следует адресовать читателю; понимающей деятельности его сознания, которая может быть поставлена под вопрос. И что вопрос этот не за горами.

Каждая из строчек последовательно появлялась в Операционном журнале в тот момент, когда болезненное и чуждое пока желание выразить себя с помощью текстов, становилось невыносимым. Поселившееся в нем с недавних пор – он подозревал, что не само собой, а привнесенное кем-то и даже смутно догадывался кем, – оно было, как говорил Андрон, сродни мучительному похмелью после большого бодуна, когда утром под рукой нет ни водки, ни пива. И чтобы понять состояние свое, брался за перо – прекрасную ручку Parker с золотым пером, подаренную Кирой Кирилловной, как и этот незаполненный Операционный журнал.

И не писать не мог. Ему казалось, что беремен. Это было почище бодуна. Подходило время и тексты, будто плод, начинали проситься наружу, и не удержать их. Только смущался и робел перед чистым листом бумаги.

Вряд ли на первых порах его интересовало качество будущих текстов: родится ли маленький уродец или сподобится создать литературный шедевр. Главное написать несколько простых строк… неважно о чем. Это, как стук в чужую дверь, чтобы впустили… а там, в доме, среди жильцов, писание про них станет таким же естественным и простым, как… как доставка еды в отделения Клиники. И тогда можно будет докопаться до истины, о которой так нервно говорила вчера лифтерша. И успокаивался, что, к счастью, добраться до истины этой не поздно никогда. И был уверен, что истина в нынешних делах – это то, чего не знает и не видит пока. То, что должен выразить в понятных терминах, рассматривающих жизнь его, как научный эксперимент над самим собой. Как попытку, притязающую на познание окружающего мира и свое место в нем. Или, как попытку ввести в заблуждение. Или, наоборот, снискать оправдание своих намерений в глазах тех, кто верит в него и любит. Вопрос в том, чем он готов пожертвовать? И с горечью признавал: ради истины, какой бы она не была, жертвовать не готов ни чем.

И неважно, будет ли это поступок или роман, стихи или пьеса, которую никогда не поставят в местном театре. И роман, конечно, никогда не издадут, даже если… Не стал додумывать. Захлопнул журнал и написал по латыни на обложке: «Non ad typ, non ad edit».[1] А потом озаботился другим: можно ли добраться до сути цветка, обрывая лепестки один за другим? И не знал ответа.

Ему показалось, что дверь, в которую так долго звонил или стучал, вдруг отворили. Смущаясь и стыдясь, шаркая ногами о старый коврик у входа, не зная, следует ли первому протягивать руку для приветствия, двинулся вглубь дома. В светлую комнату, где его поджидал Операционный журнал с чистыми страницами. Сел за стол. Вынул ручку. Посмотрел в окно, будто в словарь. Коснулся пальцем переносицы и, робея, склонился над листом…

Глава 2

Чужое ремесло

Она проснулась от жажды. Во рту было сухо и никак не удавалось облизать губы шершавым языком. Одежды на теле не было. В голове укором гудел большой колокол, и каждый удар отзывался тяжкой болью в затылке. Она подумала, что ближе к вискам и ко лбу мозгов меньше, поэтому там не так болит. И старалась успокоиться этим. Но тошнота напомнила о себе таким мучительным позывом, что вмиг совладала с непослушным телом, выбралась из постели и, не узнавая большой двухкомнатный номер, бросилась на поиски ванной.

1

Не для печати и не для издания (лат.)