Побеждая — оглянись

— Что с кёнингом? — спросили готы.

Бикки сказал:

— Он угнетён, не спит ночами. Оттого болят глаза, гноятся веки. Он носит вашу боль, он думает о вас, скорбит о Гетике.

Удивлялись готы:

— Вспомним, — говорили, оглядываясь друг на друга, — таков ли Германарих был ещё вчера? И за его ли стремена мы все держались? Что с кёнингом?

Бикки сказал:

— Вспомните, вы сами такие ль, как вчера? Что стало с нами? Пир! Германарих правит пир. Что с кёнингом? Кёнинг наше лицо. Что с лицом нашим? Лицо правит пир. Великий тинг! Великий перелом, который всегда болезнен. У нас на лицах боль. Мы все похожи.

— Нет боли! — воскликнул Гуннимунд-сын. — Нет перелома! Не сломлен готский дух. Веселятся герои, гостей чествуют.

— Что скажет Бош? — спросил Германарих.

Антский рикс отставил кубок, сказал:

— Вкусен ваш хлеб, искусны хлебопёки. Расшиты скатерти красиво. Сверкают кубки. Вино сладко. Мне, гостю, льстит обилие блюд. И радует, что лучшие из риксов средь лучших кёнингов плечо к плечу сидят. И в побратимстве друг за друга поручились, и обменялись кубками, и обменялись мечами... — здесь Бож возвысил голос. — Но затянулся пир. Дух готский сломлен! Я ошибся. У вас на лицах — ложь!

Велико было удивление риксов, услышавших эти слова. Не угар ли помутил разум у рикса, не вино ли, щедро наливаемое, ударило в голову?.. Прекратился шёпот среди кёнингов из свиты! Пальцы Гиттофа смяли серебряный кубок, заблестели от пролитого вина и, белея в суставах, щёлкая в суставах, накрепко переплелись. До боли, до крови из-под ногтей. Тонкая резьба кубка прочертилась кривыми трещинами. Советник Бикки с беспокойством следил за руками вризилика.

Бож говорил:

— Да, сломлен готский дух! Ложь правит пиром. Германарих не может скрыть лица, советник избегает прямого взгляда, вризилик Гиттоф давит свою совесть, мнёт серебро... И, славный гот, назвавшись побратимом, ты анту подарил подпиленный клинок. Где честь, где доблесть, где разум?.. Сломлен готский дух! Жалкие обломки, лелея месть, кричат: «Горе Валенту! Горе Баламберу!». То тихий шёпот. Он дальше этих стен не выйдет. Он не слышен уже во дворе, где стоит народ готский, голоден и тощ. Подпиленная доблесть пришла на праздник лжи. Великий тинг! Таких ещё, пожалуй, не бывало!..

Осмотрели тогда кольчужники подаренные готами мечи. И увидели, что подпилены они у самых рукоятей. Искусно подпилены, едва заметно, но и двух ударов такой клинок не выдержит. Так открылся нарочитым тайный замысел готского «побратимства», открылся безумный смысл готского пира. В глазах у многих кёнингов из свиты разглядели кольчужники зло. И, не скрывающие более этого зла, все кёнинги стали друг на друга похожи, будто каждый из них вдруг надел одну и ту же маску — маску, отлитую с лица Германариха. И Витимер, и Винитарий, и Гуннимунд, и Бикки холодно смотрели в прорези маски-зла. Они искали под ней защиты, они крепко прижимали её к своим обветренным лицам, желая удержать её ровно настолько, чтоб маска-зло вросла в кожу и осталась так навечно. Им удалось это, зло вросло в кожу. Вросло и уподобило лица кёнингов оскаленным волчьим мордам. Но маска, исказившая лица, лишь скрывала страх. Она не изгнала его, она не скрепила надлома, не сковала смятения. Кёнинги боялись Баламбера, боялись Валента, боялись этого хитрого и сильного антского рикса и его грозных безоружных кольчужников. И каждый из кёнингов боялся себя, своих надлома и падения. И боялись друг друга. Страх! Великий страх Германариха передался свите. Готы ощущали у себя на губах излом словенского шрама, и высоко под сводами им мнились бесчисленные хороводы замученных людей, слышались их проклятия. И слышалось близкое ржание бледного коня, предвестника смерти. Там, под сводами, в Железном Лесу, старуха породила Фенрира и кормила его дымящимся мясом. Соколы Водана сидели на предплечьях у богинь-Норн, стучали чёрными, безобразно большими клювами и говорили: «Мы ещё темя готское поклюём! Ты слаб, ты сломлен и не способен встать. Разлагается тело твоё, мы видим этот час. Ох, не далёк, не далёк он!». Бледный конь гулко стучал копытами по сводам, а рядом стояла и молчала мать-Вёльва.

Пир в Каменных Палатах! Пир!

Им правит зло. Множатся маски. Словенский шрам кривым белым тяжем пролёг от стены до стены. От страха трудно дышать. Тихие песни льются из-под сводов, в бесплотном танце кружатся хороводы мертвецов. Страх! Страх!

Риксовы кольчужники сильными руками вцепились в горло готское. Раздавлены кубки, растоптаны блюда. Готский хлеб ржаным серым месивом налип на каблуки.

Оставив мясо, прорычал сверху призрачный Фенрир: «Самое сладкое вино течёт по жилам у людей!.. Не мать, не отец родичи твои, но Волк и Ворон, которые тебя съедят, ибо ты станешь ими!». И согласно трижды каркнул Ворон. Невесомые Норн-девы босыми ногами прошлись по шраму, от стены до стены.

Заглушая рычание Фенрира, прокричал Амал Германарих:

— Вайан!..

И на зов кёнинга ворвалась в зал толпа готских щитоносцев. Острые мечи замелькали над головами. Где кровь, где вино?.. Фенрир злобный рычит устами Германариха. Зияющей раной темнеет, прорвался словенский шрам. Мать-Вёльва, подняв с пола хлеб, выжимает из него вино, качает головой. В шуме никто не слышал, как сказала пророчица: «Милый Гант, твоим хлебом наелась досыта. Мал он был, а мне на века хватило! Хлеб от сердца сытен. Вино — лишь доброму на пользу».

Один за другим падали нарочитые, рядом с ними валились готы. Антские риксы прокладывали путь к выходу. Никто не сложил слова об их подвигах. А песнопевец Сампса услышал песнь. Вдруг зазвенели струны, сокрытые у него в груди. Так зазвенели, так сказали, что, услышав их, сын понял бы, наконец, отца. Но не было у песнопевца струн под руками, старое кантеле его — вдребезги разбито о злобную готскую маску. И тонкие пальцы песнопевца разбиты в кровь о кольчуги кёнингов. И кровоточили гибкие пальцы у Анагаста-риксича.

— Не моё это! Не моё! — твердил себе Анагаст, срывал с готов шлемы и этими шлемами бил по лицам врагов; всё сломалось, всё повернулось иначе, и Анагаст стал только риксичем.

— Не моё это!.. — твердил он и выискивал под ногами меч.

Не выдержали, надорвались в груди у Анагаста заветные струны, обрывки их свернулись на душе жёсткими кольцами. Перестало болеть сердце. Сердце опутано было обрывками струн. Руки не слушались разума.

Брат Велемир крикнул Анагасту:

— Благочестивец! Где песнь твоя? Ты меча держать не умеешь. Отдай нарочитому!

Не ответил брату Анагаст, мечом готским готские шлемы сёк. И вотчинные князья, и Велемир-брат удивлялись силе сказителя-риксича.

В один поток сбились анты; как железный таран, пробивались сквозь плотные ряды кёнингов. Но всё прибывали щитоносцы, у входа в зал ощетинились длинными копьями и копья метали в гущу кольчужников. Лучите нарочитые бросали в щитоносцев горячие очажные камни, готские копья поднимали с пола и против готов же их обращали.

Всего сильнее шумела новая битва под сводами зала. Сотрясались, гудели массы каменных плит. От опрокинутых светильников медленно разгорались у стен и под потолком тяжёлые деревянные брусья. Людям на плечи осыпались песок и уголья с пеплом. Едкий смолистый дым стелился по-над полом, чёрными клубами висел под сводами. Рычал, бесновался в дыму Фенрир. Девы Норн устремились в узкую горловину дымохода и вырвались в чистое небо. Призрачные хороводы покидали пиршество-побоище, старая Вёльва уводила бледного коня...

Задыхались, кашляли люди. Амал Германарих прислонился к холодной стене и прикрыл ладонью воспалённые глаза. Ему вдруг почудилось, что кто-то скребёт кольчугу у него на груди и пальцем с острым ногтем тычет в лицо. Кёнинг осмотрелся. Вадамерка-дева кружила над ним. Волосы распущены, шевелятся, подобно прибрежным водорослям. Длинная шея переходит в тело змеи, а на кончике хвоста — острый ноготь. И ноготь этот тычет Германариху в лицо.

— Уйди, змея. Повешу!

Но Вадамерка не испугалась угрозы, сказала: