Дунав

Сфендослава он в аккурат нашёл в его спаленке. Тот сидел на кровати всё в тех же штанах что и давеча. Всё также с не покрытой головой по самый пояс, босиком да пьяный вдрызг. Будто и ночь не прошла, и полдня не отшлёпало. Князь, как и сказывал малец, хмурый был, ежели не сказать грубее, донельзя обозлён свирепостью. Широко расставив ноги босые да опиравшись локтями в колени выставленные, он вертел в руках пустой винный ковш. Не поднимая буйной головы всклокоченной, зыркнул на вошедшего из-под густых бровей, но тут же вновь уставился на вожделенный для Дунава предмет в руках. Желваки на скулах бугрились, танцы вприсядку устраивая.

Дунаву даже послышался зубовный скрежет, нервы перемалывающий. У него аж как-то в голове полегчало, душа распрямилась да здоровья прибавилось. Видимо дурная башка оценила состояние князя убогое да сама себя убедила, что её мучения лишь лёгкий чих по сравнению с княжеским. А русину, даже несмотря на родство души, дружбу да закадычность ближнего, всегда становится лучше, когда рядом кому-то ещё хуже, чем ему бедному.

За спиной Сфендослава мрачного прижавшись в угол к стеночке, притаилась его жена первая, Иванка – дрянь нерусинова. Дунав даже опешил, увидев её на ложе княжеском, зная его нетерпение к этой дохлятине.

Описать её наружность с внешностью дело сложное, потому что для дела этого неблагодарного больно мало слов нужно было. Описывать было нечего. Сисек нет, и никогда не было. Жопы нет. Худая словно дрищь да как мел белая. Рёбра торчат скелетом высушенным. Вместо живота один позвоночник без кишок намотанных. Вся какая-то острая, углами сложена да при этом до неприличия плоская, словно доска строганая.

Лицо будто из белого камня выточено с какими-то мелкими финтифлюшками да дырками. Все детали крошечные да на белом поле вместо лика, вообще от взгляда прячутся. И всё на фоне иссиня-чёрной копны волос, что в распущенном, не плетёном состоянии казалась чёрной тучей, больше всего тела вместе взятого. Мало того, что Иванка мяса на теле не имела отродясь, но и на лице его не было, оттого никто и никогда не видел на этом изваянии белокаменном хоть какие-нибудь признаки эмоций иль мимики.

Все движения скупые, жадные, как бы в виде одолжения великого. Жесты скудные и вообще она время большее находилась в каком-то замороженном состоянии. Замрёт и не шевелится. Вот и сейчас забилась к стенке, упёрлась взглядом ничего не видящем в поясницу мужа венчаного да рыдала, но тихо, без каких-либо проявлений во внешности. Только слёзы лились по щекам да подушку смачивали.

Досталась она Сфендославу в наказание от дядьки его непутёвого. Тот это чудо где-то в болгарском царстве в походе «взял на меч». Поговаривали, что родовитая была какая-то. Не то царевна, не то королевна. Дядька её попользовал, а как мозоли заработал на мужском достоинстве, обтёсывая это бревно заморское, так в приказном порядке подарил сопливому ещё тогда Сфендославу, чтоб с юности прочувствовал всю «занозистость досок постельных», заставив при этом жениться. Видите ли, он ей обещал. А Сфендослава кто спрашивал?

Иванка Ярополка родила опосля свадебки. Чей это был поскрёбыш, даже мать ни знала, ни ведала. Но совет родов русиновых признал в Ярополке кровь Рюрика, кто б отцом из этих двух родственников не постарался тогда, а оттого князю, помимо воли его в сыны определять по любому пришлось, узаконивать.

А что Сфендослав? Проглотил да не поморщился. Князь ведь он кто? Он ни пуп земли и даже не голова роду правящего, а лишь его морда лица показушного. Приёмы посольские, судебные разборы тяжкие, да во главе войска красоваться перед народным стадом. Вот и все его привилегии.

Второю женою княжеской числилась Ветляна красавица, девка не только родовитая из местных славянин киевских, но и на славу телесами дородная. Вот ту чтоб описать, потребовалась бы целая свора писарей, и то б описывали до вечера. Пока каждую деталь взором да словом охватишь, так и чернила кончатся. В общем, свинья свиньёй, но Дунав её так грязно не обзывал, а кликал ласково – «свининка вонючая».

Да и то, правда, чего греха таить. Окромя веса неподъёмного было у Ветлянки ещё одна черта, мужиков от себя отворачивающая да заставляющая обходить красу писаную округ за околицу. Воняла она из-под подола рыбой тухлою. Да настолько резко, что как мечом острым по носам резало. Сколько бы она свою селю не мыла да благовоньями не тёрла и чтоб туда не запихивала, бабы запаха её не чуют, хоть бей их за враньё, а любому мужику эту тухлятину никаким мылом не замажешь. Наверное, даже через дёготь прошибло бы.

Сфендослав к ней в спаленку широкую долги мужицкие платить почитай не хаживал, а она к нему в двери не пролазила. Так и жили полюбовно на расстоянии. Но, надобно признаться, всё ж по большим праздникам, то есть по хвори простудной, молодой князь к ней лечиться ходил. Никакие бабки-лекарки с насморком не помогали. Как зарядит так на седмицу целую, а стоит лишь к Ветлянке на ночь сходить, хворь простудная зараз сама дохла да от княжеского тела отваливалась.

От неё, кстати, он имел второго сына, Олегом кликали, да дочь малая совсем, Мирославой нарекли при рождении. До детей своих князю было как до чужих на дальнем хуторе. Знал, что есть и то дело великое.

Хотела Матерь ему по молодости ещё и третью присватать из заморских, породистых, но византийский царь обидой покрыл, совсем страх теряя и Сфендославу отказал самым наглым образом. Князю эта их византийская царевна ни в одно колено, да и меж них не упёрлась бы, но сам факт оскорбления, запомнил пожизненно. Коли б князь её послал лесом вдоль берега – это одно было бы, а какая-то срань вся золотом обвешенная да на Князя Великого как на навоз под ногами смотрящая – это совсем другим делалось. Тут обидеться можно за не отказ, а из принципа.

Князь, очей не поднимая злых, показал вошедшему Дунаву ковш, что вертел в руках.

– Будешь?

Богатырь хотел было молвить что-то вроде «благодарствую, княже» иль «премного благодарен, друже мой», но из всего задуманного получилось только:

– А то.

Сфендослав зачерпнул пойла из колоды вёдер на пять, что тут же в головах кровати была, да протянул дружиннику. Того долго уговаривать не потребовалось. Шагнул широко, ухватил, ни выдернешь, но пить втихую, не кинулся. Задрал очи к потолку да речь вознёс торжественную:

– Вседержитель наш! Не прими за пьянку. Прими за излечение.

И чуть ли не одним глотком осушил чарку в четверть ведра. Замер, к внутренностям прислушиваясь.

Потеплела душа, отогрелось тело. В голове как колокольчики забренькали и от музыки той лыба вовсю ширь расползлась. Похорошело молодцу, жить захотелось, как родился заново. Открыл Дунав глаза. Протянул ковш хозяину. Князь тоже ликом просветлел. Лыбой кривится.

– Благодарствую, княже, – протянул довольно гость, – но больше ни-ни.

– Так тебе никто больше наливать и не собирается, – издевательски ответил ему Сфендослав.

– И правильно, – удовлетворённо пробасил собутыльник полеченный.

– А эту будешь? – поинтересовался князь, тыкая пустым ковшом через плечо на жену к стенке забившуюся.

Дунав крякнул, сделал морду оценщика базарного, оглядел товар с высоты своего роста великого да гостевого положения, и выдал безапелляционное решение:

– Уволь, княже. Мне пока и двух пальцев хватает чтоб блевать себя заставить по необходимости.

Хмурь с князя ветром сдуло порывистым. Заржал как конь до слёз сладостных, а как отревел да ковш в колоду швырнул недопитую, обратился он к жене своей хоть и законной, но до ненависти не любимой, несмотря на неё и не оборачиваясь:

– Пошла вон. У нас тут разговор будет не для твоих ушей.

Иванка с лицом каменным, ужом сползла с кровати в торец, прикрываясь мехами накидными да закутав в них свой скелетик, вдоль стеночки прошмыгнула к выходу. Князь, проследив её уход, вдруг сделался трезвым, заговорив тихонечко.

– Притвори-ка двери поплотней да присаживайся. Разговор у нас будет не из приятных, как мне кажется.