Страница 30 из 45
Так жаль, что наш главный портит наш квартет. Наши отношения остаются молчаливыми. Левитский же и Покровский в особенности не умеют ставить вопрос принципиально, то есть либо хорошие товарищеские отношения, либо сухо формальные, по обязанности. Нет-нет и заговорят о чем-нибудь постороннем. Они как-то не чувствуют так обиду, что товарищ, хотя и старший, позволяет себе некорректности, грубости. Они как-то не чувствуют так, что надо бороться с таким чисто формальным отношением к интересам больных, с полным пренебрежением их нужд и требований! Ну да Бог с ними!..
Что ты скажешь по поводу «призыва» германских литераторов и ученых?[117]Правда, полного текста еще нет, может быть, и не будет, и потому трудно судить. А ты читала в номере от 2-го октября статью Кареева об их деятельности в Берлине?[118] Получается совсем другое впечатление, чем от столь многочисленных и столь мало убедительных прежних сообщений. [Чангли-]Чайкин тоже удивлялся тому, что даже Маклаков в свое время, несмотря на, в сущности, весьма неубедительный фактический материал, позволял себе столь резкие суждения[119]. Он тоже говорит об угаре, охватившем нашу интеллигенцию.
Меня тревожит наше молчание относительно состояния дел у Вислы. Когда мы молчим, дела всегда идут скверно.
Получил сегодня открытку от Ал. Аф. Оказывается, что он мою открытку в действующую армию получил 22/IX и тотчас же мне ответил. Вот видишь, значит, письма доходят, хотя и поздно. Он всё еще сидит в Черкассах, раненых мало.
Относительно нашей ближайшей судьбы ничего неизвестно.
Твой Ежа.
<…>
Перед самой отправкой на фронт Фридрих Оскарович на несколько часов, вновь без разрешения начальства, вырвался в Москву, чтобы попрощаться с невестой. 7 октября госпиталь выехал из Воронежа в западном направлении.
Ворожба[120], 8-го октября 1914 г.*
Вот уже прошел волшебный, но столь краткий миг, и мы опять далеко друг от друга, милая моя женушка. Ну, ничего. Я всё же очень, очень рад, что видел тебя хоть минуточку. Я теперь спокоен, я теперь верю, что моя милая, моя дорогая Шурочка достойно и бодро перенесет разлуку, дух ее крепок. Ведь так, Шурочка? Ты теперь будешь более спокойно, более бодро смотреть на будущее, будешь верить, как и я…
А я путешествую, и не видно конца путешествию. Всё в вагоне да в вагоне, трясет и качает. Из Москвы до Воронежа я устроился очень хорошо, взял плацкарт и ехал вдвоем в купе с раненым под Сувалками[121] подпоручиком. Он мне рассказал много интересного. Так, например, относительно зверств он говорит, что это одинаково с обеих сторон, что во время боя как-то не до гуманности. Он видел примеры жестокости и с той, и с другой стороны. Поляки к русским относятся хорошо, помогают, евреи – плохо, они за того, кто победит. Их дивизионный генерал собственноручно застрелил пять евреев, которые подавали сигналы неприятелю и у которых были найдены карты и планы. Был в Сувалках и небольшой еврейский погром, устроенный поляками и солдатами. Правда, потом отобранное было возвращено.
Есть на позициях иной раз совсем не приходится по три-четыре дня. Подвоз провианта весьма плохой, приходится дорого платить за продукты, бывает мародерство. С другой стороны, когда до сведения верховного] главнокомандующего] дошло, что две роты какого-то полка забрали провизию, не заплатив, то [он] приказал тут же расстрелять обе роты вместе с офицерами. В общем, мы обыкновенно расплачиваемся деньгами, немцы же явно мародерствуют, грабят магазины. По крайней мере, так было в Сувалках.
Немцы берут артиллерией, они буквально засыпают снарядами каждого отдельного человека, от штыка же удирают. У них артиллерия подвижна, на автомобилях. У нас этого нет, но в смысле храбрости наши куда выше. В гибели двух корпусов Ренненкампф[122] не виноват, а виноват Жилинский[123], с которого Н. Н.[124]сорвал погоны и отдал под суд. На месте Жилинского теперь Рузский[125] на прусском фронте, а на месте Рузского – Радко Дмитриев[126]. Много мы с ним говорили на военные темы…
В Воронеж приехал в 6-м часу утра. Покровский мне рассказал, что П. П. узнал про наш отъезд [в Москву], говорил с ним по телефону, но предложил ему самому распутаться во всем. Если мы прибудем вовремя, то он сделает вид, что ничего не знает. Так и вышло. Левитский приехал вместе со мной, и мы успели покончить со всеми делами. Были у Зайцева, разбудили его и потащили с собой на вокзал.
Перед этим я зашел еще на почту и получил два твоих письма от 3-го и 4-го и одно письмо Эдит, где она пишет, что здоровье матери сейчас удовлетворительно, но что всё еще она слаба. <…>**
Все говорят, что мне в любви везет. Так ли? А?
Поезд трогается, прощай! Целую много раз!
* Письмо написано карандашом.
** Далее приписки на полях письма.
11-го/X
Милая Шурочка.
Пишу из Волочиска[127]. Сейчас отходит почтовый поезд. Только что узнал, что сюда можно адресовать «до востребования», гор. Волочиск Волынской губ. Сегодня напишу тебе длинное письмо. Еще не устроились.
Вчера поздно вечером приехали. Послал тебе и матери по телеграмме. Уже третий звонок.
Тут совсем, совсем не то, что в России, совсем другой дух. Никто не смеется.
Твой Е.
Волочиск, 12-го октября 1914.
Миленькая моя Шурочка. Ну вот, наконец, могу опять беседовать с тобой. Пишу тебе рано утром, кругом все еще спят. Пишу со скрежетом зубовным – холодно адски. Впрочем, расскажу всё по порядку.
Писал я тебе со станции Ворожбы. Всё ближе мы подъезжали к Киеву. Пейзаж тебе знакомый, для меня же отчасти новый. Оригинальны длинные ряды пирамидальных тополей вдоль линии железной дороги, в особенности при скудном освещении на какой-нибудь захолустной станции ночью: кругом всё тихо, в вагонах спят, слышен только непрекращающийся шелест сухих листьев и вырастают два фантастических ряда серебристых великанов…
Что меня еще поразило, так это увядающая природа, осень на полях и в лесах. Какое богатство оттенков в окраске листвы: от светлого, соломенно-желтого до темно-бурого! Увидишь с высоты насыпи издали леса в осеннем уборе и поймешь, что значит «золотая осень». А общий ржавый оттенок полей и лугов, перерезанный черными полосами свежевспаханного поля! А уныло-бурое пятно одиноко стоящей березки на фоне яркой зелени молодых озимых полей! Какая красота! Какое богатство!
Можешь себе представить, Шурочка, как я был восхищен, подъезжая к Киеву! Тебе знакомая картина, я же вижу его впервые. Да, чуден Днепр в ясную погоду и роскошен город Киев! И опять-таки всё это в рамке золотой осени! Остается только поставить ряд восклицательных знаков!!!
К глубокому моему сожалению, нам в Киеве пришлось остаться только два часа. За это время мы вдвоем с Левитским старались посмотреть как можно больше. Проехались по всему Крещатику, поднялись на гору над ев. Владим. (Свято-Владимирским собором. – Сост.) и обозревали оттуда роскошные виды на Подол! Проехали мимо университета, были в Десятинной церкви. На Крещатике заходили в ряд магазинов и пополняли запасы, закупили что нужно. А затем дальше…
117
Имеется в виду воззвание «К культурному миру».
118
Война застигла в Германии десятки тысяч русских подданных, которые оказались в безвыходном положении, не имея возможности уехать на родину, а подчас – и средств для дальнейшего проживания за границей. Многие из них подверглись унижениям, истязаниям и арестам. Среди русских подданных в Германии был выдающийся историк и социолог Николай Иванович Кареев, лечившийся в Карлсбаде. Он обратился с просьбой помочь ему и его соотечественникам вернуться на родину к своему немецкому коллеге, курляндскому уроженцу, выпускнику Дерптского университета, профессору Берлинского университета Теодору Шиману, пользовавшемуся влиянием в политических кругах и личным расположением кайзера. Хотя Шиман слыл русофобом, он живо откликнулся на эту просьбу. Благодаря его деятельному участию в Берлине была организована работа по возвращению русских подданных на родину. Большую помощь в решении этого вопроса оказало посольство Испании. Об этом Кареев, в частности, рассказал в своих статьях: «Пять недель в немецком плену» (Русские ведомости. 1914. 12 сент., № 209. С. 5) и «Наша работа в Берлине» (Там же. 1914. 2 окт., № 226. С. 5).
119
Николай Алексеевич Маклаков (1871–1918), министр внутренних дел, позволял себе голословные утверждения об измене и участии русских немцев в антироссийском заговоре.
120
Станция Ворожба Московско-Киево-Воронежской ж. д., в Сумском уезде Харьковской губернии.
121
Город на северо-востоке Царства Польского, в местах ожесточенных боев во время Варшавско-Ивангородской операции.
122
Ренненкампф Павел Карлович (1854–1918), генерал – адъютант, генерал от кавалерии, георгиевский кавалер, командующий 1-й армией Северо-Западного фронта.
123
Жилинский Яков Григорьевич (1853–1918), генерал от кавалерии, главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта. Обвинялся в серьезных просчетах, неумелом руководстве и несогласованности действий 1-й и 2-й армий фронта, вследствие чего был признан одним из главных виновников поражения русских войск в Восточно-Прусской операции и 3 сентября смещен со своего поста.
124
Николай Николаевич (Младший) (1856–1929), великий князь, внук Николая I, дядя Николая II, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, верховный главнокомандующий сухопутными и морскими силами Российской империи (1914–1915).
125
Рузский Николай Владимирович (1854–1918), генерал, командующий 3-й армией Северо-Западного фронта, с 3 сентября 1914 г. – главнокомандующий армиями фронта.
126
Радко-Дмитриев Радко Дмитриевич (Радко Рус ков Димитриев) (1859–1918), болгарский и русский генерал от инфантерии, с 3 сентября 1914 г. командующий 3-й армией Северо-Западного фронта, смещен с этого поста 20 мая 1915 г., после сокрушительного поражения при Горлице. Впоследствии командовал 12-й армией, расположенной в районе Риги.
127
Город на западной границе Российской империи, ныне в Хмельницкой области Украины.