Страница 25 из 46
Наконец-то дождались! Начиная от самого Кана это была первая такая проверка. Хотя пассажирам, которые в последний раз справляли свою нужду в Марше-Нёф, очень хотелось облегчиться, они всё же крепились, надеясь, что осмотр не займёт много времени, и они смогут продолжить свой путь. Станция уже виднелась за поворотом. Но не тут-то было! Караульный постарше остался стеречь дилижанс, а прыщеватый удалился с изъятыми паспортами в казарму и отсутствовал там более получаса. Что он делал столько времени? Перечитывал бумаги по слогам, с трудом осиливая грамоту? Совещался с кем-то, что делать с проезжающими?
Публика стала заметно нервничать, но напрасно обрадовалась, когда увидела идущего к ним караульного. Хмурый вид его не сулил ничего хорошего. Подойдя к дилижансу, прыщеватый стал вызывать пассажиров поимённо и возвращать им паспорта. Свои документы получили всё, кроме четы Жервилье. «А наши бумаги? – обеспокоено спросили они. – Вы забыли наши документы, гражданин комиссар».
– Гражданка и гражданин Жервилье? – сурово сдвинул брови охранник, глядя на две оставшиеся бумажки.
– Да, это мы.
– А это ваш слуга?
– Это наш работник Этьен.
– Следуйте за мной.
Гражданин Жервилье побелел как полотно, а его жена в испуге схватилась за его руку.
– Ради всего святого, отпустите нас, добрый человек! Мы не сделали ничего дурного… Разрешите нам сесть в экипаж. Мы мирные путешественники.
– Без разговоров! – отрезал прыщеватый. – Все трое следуйте за мной.
Остальные пассажиры сочувственно покивали головами, но не проронили ни слова. Лишь один Флоримон осмелился подать голос:
– Позвольте сказать, гражданин комиссар. Мы едем с этими гражданами уже второй день и не заметили в них ничего предосудительного. Скажите нам, в чём они обвиняются?
– Помолчи-ка, оборванец! – грубо прервал его прыщеватый. – Не твоего ума дело.
Всё же какие-то объяснения нужно было дать, и караульный вперил грозный взгляд в почтенную чету:
– В ваших паспортах сказано, что вы проживаете в Фалезе и получили пропуск для поездки в Эврё.
– Именно так. Мы едем к нашей замужней дочери, проживающей в Эврё.
– Но этот дилижанс едет не из Фалеза, а из Кана.
– Что ж с того?
– А вот что. Возникает вопрос: были ли вы Кане, и если были, то почему здесь нет отметки о вашем пребывании в этом городе?
– Не понимаем, гражданин…
– Вы должны были отметить свои паспорта в Канском муниципалитете. Порядка не знаете?
«Что это за невиданные порядки?! Какие ещё отметки?» – хотела было возмутиться гражданка Жервилье, но муж остановил её крепким рукопожатием.
– Видите ли, гражданин комиссар… Позавчера мы приехали из Фалеза в Кан, переночевали у своих знакомых и на другой же день сели в этот экипаж. У нас просто не было времени посетить муниципалитет.
– Мы не знаем, как долго вы проживали в Кане и чем там занимались. Пропуск вы получили в Фалезе семнадцатого июня. А сегодня десятое июля. Прошёл почти месяц. Что вы делали в течение этого времени?
– В чём же вы нас подозреваете? – пробормотал изумлённый супруг.
– Без вопросов! – рявкнул прыщеватый, для вящей убедительности вынимая из-за пояса пистолет и взводя курок. – Вы нарушили порядок и задерживаетесь до выяснения всех обстоятельств. Немало врагов народа, роялистов и эмигрантов разъезжает ныне по подложным паспортам. Может быть, вы одни из них?
После такого аргумента, под дулами пистолетов несчастным супругам не оставалось ничего другого, как покориться. У обоих на глазах блестели слёзы. Вместе со слугою и своей поклажей они побрели за суровыми стражами, часто оглядываясь на дилижанс и шепча слова прощания. Со стороны могло показаться, что их сажают в тюрьму.
«Попались, голубчики…» – проговорила гражданка Прекорбен таким странным голосом, что нельзя было понять, жалеет ли она невезучую супружескую чету или же радуется её задержанию.
Рейсовый дилижанс, следующий строго по расписанию, не мог останавливаться из-за того, что полиция (была ли это полиция?) арес товала кого-то из его пассажиров. Кучер дал сигнал отправления. Путники быстро поднялись в купе и расселись по лавкам.
– Что же с ними будет? – тревожно спросила Мария, когда экипаж тронулся с места.
– Не переживайте так сильно, – попытался успокоить её Флоримон. – Такое случается часто. Всегда кого-нибудь задерживают. Это называется «нарваться на акулу». Подпишут протокол, откупятся тремя сотнями ливров и поедут в следующем дилижансе. К их пропускам и прицепились только потому, что увидели, что люди при деньгах: у муженька брошь в галстуке, а у жёнушки золотая цепочка на шее. В наше время кичиться богатством опасно.
– Выходит, – вздохнула Мария, – они-то и есть настоящие грабители, а не те, которых ищут в лесах?
– Что же, – усмехнулся завсегдатай канских кабаков, озорно подмигивая остальным пассажирам, – это вы справедливо заметили, мадемуазель.
– Но… – молвила наша героиня после некоторой паузы. – У меня ведь тоже пропуск выписан два месяца назад. Не прицепятся ли к этому?
– Но ведь на вас нет драгоценностей! – резонно возразил Флоримон. – Что с вас взять?
– Хорошо, если так.
На станции сменили лошадей, и дилижанс вновь покатил по почтовому тракту. Путники большей частью молчали. На скамьях стало просторнее, но именно это-то и вносило дисгармонию в тот маленький, но по своему уютный мирок, образовавшийся за восемнадцать часов пути. Каждый из пассажиров остро ощущал отсутствие несчастных супругов Жервилье, повинных только в том, что они поехали в Эврё не из Фалеза, а из Кана. Кондуктору было немного стыдно перед опекаемой им публикой, а пассажирам было стыдно друг перед другом. Для того, чтобы путешественники сбросили с сердца тяжесть и вновь разговорились, потребовалось некое внешнее вмешательство.
В двух с половиной льё от Ла-Коммандари на дороге показался встречный дилижанс, едущий из Парижа. Экипажи остановились друг против друга; первыми сошли на землю и завели разговор два кучера, а затем из купе высыпали пассажиры, которым хотелось немного подышать свежим воздухом и обменяться новостями. Среди пассажиров встречного дилижанса находились две важные дамы, которые держали путь от самой столицы, и с ними пятилетний мальчик, почти ровесник дочурки гражданки Прекорбен. Этих-то дам наши путешественники и засыпали вопросами: как там, в Париже?
Столичные дамы отвечали обстоятельно, с большим знанием дела, и даже с некоторой обидой на Париж, – видимо, им пришлось там несладко и уехали они из него не по доброй воле. От разговоров о ценах на хлеб, мыло и свечи перешли к обсуждению ужасных парижских нравов. Тут встреченные дамы были особенно подробны. В столице творится чёрт знает что: парижские женщины поголовно записываются в патриотические клубы и надевают красные колпаки. Мода на амазонок, облачённых в доспехи, сменилась модой на «вязальщиц»[37]. Нижнее бельё объявлено изобретением презренной аристократии и подвергнуто жесточайшей обструкции. Его ворохами сжигают на площадях. Свободной-де женщине нижняя юбка (jupon), чулки и трусы (caleçon) совершенно ни к чему. Каждой парижанке вменено в обязанность сжечь половину своего гардероба. Теперь, если какой-нибудь патриотке задрать на улице платье, то откроются её голые ноги и задница. Пальму первенства в этих революционных преобразованиях уверенно держат бывшие монахини. На Елисейских полях устраиваются народные пляски, на которых при каком-нибудь лихом «па» невесты Христовы сверкают всеми своими прелестями.
От таких сообщений у провинциалов волосы вставали дыбом, и, видя это, обе дамы чувствовали глубокое удовлетворение. Разумеется, они умолчали о том, что вместе с гонением на нижнее бельё и даже прежде того парижские патриотки объявили безжалостную борьбу с проституцией и вообще со всякого рода прелюбодеянием, ибо «разврат – пища аристократов». А только одних профессиональных проституток в Париже насчитывалось более семи тысяч (а по утверждению Себастьяна Мерсье даже тридцать тысяч, не считая «содержанок»), – цифра очень и очень большая. Для начала патриотки изгнали блудниц из Пале-Рояля и изо всех злачных мест, затем организовали настоящую охоту за ними, отлавливая их повсюду и отправляя в Приют и в Сальпетриер. За какой-нибудь месяц жриц любви с парижских улиц как метлой повымело; а те, которые избежали поимки, ушли в глубокое подполье. Бравым «вязальщицам» удалось то, что не удавалось королевской полиции на протяжении почти двух веков. Но об этом столичные дамы нашим путешественникам не рассказывали.
37
Вязальщицы (tricoteuses) – женский аналог понятию «санкюлоты».