Страница 4 из 20
Живописью Жан-Жанна не интересовалась (или делала вид, что она ей совершенно безразлична, – ох, бестия!), на тонкие, глубокомысленные разговоры Евграфова о картинах, пейзажах, колоритах не реагировала. Изредка, ни с того ни с сего, начинала громко и обидно смеяться (а почему обидно – чуть ниже), Евграфов морщился, а Марьяна Иоанновна всякий раз произносила:
– Жан-Жанна, ну как можно…
Дело в том, что, когда знакомились и Евграфов, как обычно, вполне серьезно представился: «Кант Георгиевич!» – Жан-Жанна посмотрела на него как на сумасшедшего и, не выдержав, взорвалась от смеха:
– О Господи, везет же мне на идиотов!
– Жан-Жанна… – Это, конечно, голос матери. Укоризненный голос.
– Одного зовут Кант Георгиевич, другого – Иван Карлович, третьего – Семен Семенович! (Иван Карлович, как выяснилось позже, был ее тогдашний – до Евграфова – любовник.) Ну скажите, что может быть смешнее этих сочетаний – Кант Георгиевич, Семен Семенович?!
– Ничего не вижу смешного, – вмешалась мать.
– А фамилия, фамилия ваша как? – смеялась Жан-Жанна.
– Ну, Евграфов.
И это еще больше рассмешило ее:
– Господи, Евграфов! Муж у меня – Нуйкин, а вы – Евграфов. Семен Семенович Нуйкин и Кант Георгиевич Евграфов! Восхитительно! Откуда вы только беретесь такие? В каких берлогах рождаетесь? Из каких дыр вылезаете?
Отец Евграфова – Георгий Иванович – был профессиональным философом, и нет ничего удивительного, что своего сына-первенца он назвал Кантом (нужно вспомнить те годы, всеобщий энтузиазм, мечту о мировой революции, повальное увлечение вечными вопросами бытия). Тогда это сочетание – Кант Евграфов – воспринималось не только красивым, но и значимым, осмысленным, передовым. Впрочем, и нынче в кругу художников, музыкантов, людей кино, в кругу женщин, обожающих искусство, имя и фамилия Евграфова – Кант Евграфов – принимались с уважением, с пониманием: был тут свой шарм, чувствовалась художественная изюминка. Многие, честно говоря, думали, что это не настоящие имя и фамилия Евграфова, а его псевдоним.
…Однако, несмотря ни на что, из квартиры в Бабушкине Евграфов с Жан-Жанной уезжали вместе. Ну, еще бы – у Евграфова машина, «Жигули», и почему бы не подвезти красивую молодую женщину? А куда подвезти? А хоть куда, ответила Жан-Жанна и рассмеялась. «Не понял», – подумал Евграфов. В машине она еще несколько раз принималась хохотать (Евграфов понимал – вспоминала его фамилию и имя, но, удивительное дело, теперь не злился, не обижался), блестели ее белые зубы, блестели глаза, обворожительна она была, ничего не скажешь…
– Вы что, свободны сейчас? – спросил Евграфов.
– Сама не знаю, – беспечно бросила она.
«Не понял», – подумал Евграфов, но уже с какой-то радостью подумал.
– Может, заедем к одному знакомому художнику? О, по делу, по делу, – поспешил добавить он, потому что Жан-Жанна посмотрела на него… с насмешкой? с презрением? с беспощадным пониманием? Одним словом, посмотрела так, что он забормотал: – О, по делу, по делу…
– Все ваши дела ведут к одному… Поехали!
Знакомый художник, Володя Хмуруженков, жил как раз в одном из домиков в поселке своих собратьев, неподалеку от «Сокола». Евграфов сам открыл деревянные ворота; с шелестящим шумом машина въехала во двор – шуршала под шинами пожухлая трава. Дымилась осень; горели клены. Выйдя из машины, Жан-Жанна почувствовала себя не совсем привычно: в городе шум, гам, столпотворение, а тут – райская тишина, покой, листья падают с кленов. Странное местечко в Москве.
Художник работал. Молодой, русый, с длинными чистыми волосами, с русой, будто пенящейся, бородой, со светлыми глазами, которые, правда, смотрели так, будто не видели вас: во всяком случае, никакого доброго расположения или радости они не выражали при вашем появлении. Художник даже не кивнул в ответ на их приветствие.
– Как дела? – спросил Евграфов.
– Работаю, – просто, без всякой интонации ответил художник.
Евграфов подошел к художнику со спины, взглянул на холст через плечо:
– Дега?
Художник, не оборачиваясь, кивнул.
– Жан-Жанна, это Дега. «Голубые танцовщицы», – повернулся Евграфов к Жан-Жанне.
– Не знаю таких.
Художник усмехнулся: его всегда забавлял выбор Евграфова.
– У вас есть выпить? – строго, как бы с вызовом спросила Жан-Жанна у художника.
Комната (мастерская), в которой они находились, была сплошь заставлена и завешана картинами. Было много цвета, обнаженных женщин, пленэра.
– Я не пью, – ответил художник, продолжая как ни в чем не бывало работать. – И вам не советую.
– Кстати, познакомьтесь, – сказал Евграфов. – Это – Жан-Жанна, а это – Владимир Хмуруженков. Великий художник.
Художник в который раз усмехнулся.
– Ну, в будущем, в будущем… – поспешил Евграфов. – Всех великих признают только после смерти.
– Не лги, Евграфов, – сказал художник.
– А вы могли бы нарисовать меня? – спросила Жан-Жанна. Она развалилась в мягком, глубоком старинном кресле. Она была молода, хороша собой, она знала это.
– Зачем? – спросил художник.
– Что зачем? – не поняла Жан-Жанна.
– Зачем вас рисовать? – Художник обернулся, посмотрел на нее долгим, пристальным, оценивающим взглядом.
– Неужели я хуже их? – Она кивнула на картины. На женщин, которых такое множество было вокруг. Кивнула и улыбнулась художнику.
– Вы не из тех, кого рисуют. – Художник вновь повернулся к холсту. – Если не ошибаюсь, вы женщина пустая. Как прикажете изобразить вас на холсте?
Жан-Жанна рассмеялась. Рассмеялась весело, искренне, как будто услышала отменный комплимент.
– Наверняка вы неудачник, – сказала она. – Точно, неудачник. Первый раз видит женщину и – обижает ее. Талантливые люди великодушны.
– Да? – удивился художник. Он и в самом деле удивился: оказывается, она не так глупа, как показалось вначале.
– Между прочим, я заехал по делу, – вклинился в разговор Евграфов. – Закончились картины.
– Вон, в углу, – кивнул художник. – Давно ждут…
В углу действительно стояли картины, завернутые в белую плотную ткань, перетянутые бечевкой.
– Ну, мы поехали? – сказал Евграфов.
– Давайте.
И на этом все, ни слова на прощание; Евграфов с Жан-Жанной вышли из дома.
– Он всегда такой? – спросила Жан-Жанна, когда они выехали на Ленинградский проспект. Жан-Жанна курила сигарету, в салоне струился оркестр Поля Мориа.
– Володя и правда талантливый художник. Но он вынужден зарабатывать на жизнь. И он злится, потому что на это уходит много времени.
– А ты? – Жан-Жанна впервые назвала его на «ты», и сердце у него залилось волнением: сколько ни живи, хоть до глубокой старости, сердце у мужчины остается молодым.
– Что – я? Я посредник. В воздухе мода на импрессионизм – видно, по контрасту со всеобщим прагматизмом, все хотят иметь хотя бы копии Ренуара, Сислея, Дега, Мане, и мы их поставляем.
– И когда-нибудь вас, конечно, посадят за это, – спокойно, в тон Евграфову произнесла Жан-Жанна.
Евграфов покосился через зеркальце на Жан-Жанну, снисходительно улыбнулся:
– За что? Володя – член Союза художников, я – научный сотрудник Всесоюзного художественного фонда. Ничего противозаконного.
– Живете, значит, на зарплату? – усмехнулась Жан-Жанна и стряхнула пепел на пол.
– У творческих работников, дорогая, зарплаты не бывает. Они живут на гонорары. Кстати, ограничений на гонорары не бывает.
– Хорошо устроились.
– Никому не запрещается. Бери кисть, краски, мольберт – рисуй. Небось сразу запоешь: есть хочу, пить хочу… А тебе вместо этого – шиш с маслом!
– Что-то не заметила ваших голодных глаз и подтянутых животов.
– Спасибо классикам, они нас выручают. Когда-то они голодали, теперь помогают нам. Потом и мы кого-нибудь выручим. Всему свое время…
– Ох, до чего мужики самоуверенный народ!
– Дело не в самоуверенности… Дело в вере. Заедем пообедать?
– Конечно, к тебе домой? И там, конечно, ты начнешь приставать? – Она смотрела на него с насмешкой.