Страница 2 из 20
– Раздевайтесь, что же вы! – гораздо грубей и резче, чем, в сущности, хотела бы, проговорила Екатерина Марковна, включив в прихожей свет.
– Я, собственно… – начал лепетать Нуйкин, поправляя в нерешительности очки на переносице. – Вы извините…
Екатерина Марковна, даже не взглянув на него, повесила свое пальто на вешалку, сняла платок с головы, поправила волосы.
– Раздевайтесь. Откуда вы только взялись на мою голову… – И прошла на кухню.
Нуйкин начал раздеваться, снял пальто, а когда расшнуровывал ботинки, наклонился и чуть не упал, потеряв равновесие. Собственно, он бы упал, но вовремя уперся руками в тумбочку; тумбочка наклонилась, но не перевернулась, а встала на место.
– Ну, что тут у вас? – Екатерина Марковна вышла из кухни (поверх платья она успела надеть фартук). – Что, чуть тумбочку не уронили? Хорош, хорош, ничего не скажешь… Как вас по фамилии? Нуйкин, что ли?
– Нуйкин. Семен Семенович, – одернув пиджак и поправляя галстук, бодро, как бодрятся все крепко выпившие мужчины, ответил тот. – Я, собственно, к вам. Извините, просто не к кому. Я к вам посоветоваться…
– Посове-е-товаться? – удивленно проговорила Екатерина Марковна. Проговорила не только удивленно, но и насмешливо.
– Да, если позволите. – Он снова одернул пиджак, стоял перед ней навытяжку: на одной ноге – ботинок, на другой – носок. – Вы не смотрите, что я нетрезв… я давно вас жду. Часа два…
– О чем вы можете советоваться со мной? Вы? Со мной? Вы хоть понимаете, как это нелепо звучит? Ладно, – махнула она рукой, – раздевайтесь. Проходите на кухню. – И опять ушла.
Он разделся, хотел надеть тапочки, которые стояли у порога, но вдруг узнал их, ведь это тапочки, которые лежали в «дипломате», и его от отвращения передернуло. А может, вовсе и не те тапочки? Черт их знает… Он прошел на кухню в носках.
– А тапочки? – нахмурилась Екатерина Марковна.
– A-а, я так! – Он сделал неопределенное движение рукой. – Не фон-барон.
– Чай будете? – Она смотрела на него в упор, без снисходительности, без мягкости.
– Да, если можно…
– Садитесь… – Показала на табуретку.
Кухня была просторная. То есть настолько большая, с такими высокими потолками, что Нуйкин и не помнил, чтобы видел когда-нибудь подобное. Вытянув ноги, сложив руки на коленях, Нуйкин с удивлением и уважением оглядывал кухню.
– Когда-то это была коммунальная квартира. – И все, больше ничего не стала добавлять Екатерина Марковна, правильно истолковав взгляд Нуйкина.
– И сколько семей тут жило? – спросил Нуйкин.
– Три.
– Понятно. – И после некоторой паузы: – А теперь?
– Вам это очень интересно? – опять без всякой мягкости, почти грубо спросила Екатерина Марковна.
– Да нет, я так… – смутился Нуйкин. И как-то странно, нелепо, а может, стыдливо хихикнул.
Екатерина Марковна взглянула на Нуйкина с презрением. Поставила перед ним чашку дымящегося чая. Налила чаю и себе. Нарезала сыра, хлеба. Поставила масло.
Помешивая чай, Нуйкин громко (руки дрожали) стучал ложкой о края, Екатерина Марковна морщилась.
– Так о чем вы хотели посоветоваться со мной?
Нуйкин не знал, с чего начать; отпил чаю, обжегся, закашлялся.
– Видите ли… – начал он. – Извините… – И закашлялся всерьез. Надолго.
– Вы, наверное, выпить хотите? – спросила Екатерина Марковна.
– Да, не отказался бы, – признался Нуйкин.
– Вот этого как раз и не будет. Обойдетесь! – отрезала Екатерина Марковна.
– Да? – удивился Нуйкин неожиданности ее логики.
– А вы как думали? Пьянствовать будете у меня? Достаточно того, что притащились без всякого приглашения.
– Да нет, я ничего… Мне только нужен один совет. Дело в том, что я… Сами понимаете, Екатерина Марковна, мое положение… я подал на развод…
Екатерина Марковна продолжала смотреть на Нуйкина строго, придирчиво, никак не выражая в словах своего отношения к услышанному.
– Понимаете? – переспросил Нуйкин. Лоб его покрылся испариной.
Екатерина Марковна кивнула: мол, понимаю, а дальше что? А, впрочем, снисходительности ради, с некоторой паузой произнесла:
– Давно пора.
И с нажимом добавила:
– Я вообще не понимаю, как можно жить с такой женщиной.
– Но я ничего не знал! – протестующе воскликнул Нуйкин.
– Бросьте! Всё вы знали. Просто лгали себе.
– А вы?
– Что – я? – Екатерина Марковна окинула Нуйкина ледяным взглядом.
– Вы разве не знали?
– Мало ли что я знала… И потом – мне было все равно.
– Что-то я не совсем понимаю…
– А это и неважно – понимаете вы или нет. Вы для чего пришли сюда? Для этого?
– Простите, – согласно закивал головой Нуйкин. – Конечно, нет, не для этого. Но, видите ли, я… в некотором роде… считаю нас собратьями по несчастью. Хотя ваше несчастье, конечно, несоизмеримо с моим. У вас умер муж.
– Туда ему и дорога.
Тут Нуйкин поперхнулся, так что хлеб с сыром, который он только что откусил, крупными крошками разлетелся по кухне. Екатерина Марковна проследила за траекторией крошек, спокойно произнесла:
– Вон тряпка. – Кивок на раковину. – Убирайте сами. Не фон-барон, правильно заметили.
Нуйкин нестерпимо покраснел; вообще в жизни он краснел часто, но тут его окатил жаром особый стыд – за свою неряшливость, бескультурье, да и стыд за унизительность своего положения тоже был. Небольшого роста, плотный, с крупными залысинами, с лицом вечно несчастного, грустного мима, Нуйкин выглядел в эти минуты довольно живописно: именно таких мужиков презирают женщины, чтобы тем самым еще больше возвыситься в собственных глазах.
Красный, разом вспотевший, Нуйкин прошел к раковине, взял тряпку, намочил ее и, неловко приседая, кряхтя, начал то там, то сям собирать крошки на полу обширной кухни.
Екатерина Марковна продолжала пить чай; по возрасту она, пожалуй, приходилась ровесницей Нуйкину, лет под тридцать пять обоим, но выглядела помоложе гостя, свежей, что ли, и главное – в посадке ее головы, во взгляде, в аккуратно уложенных черных волосах, в воинственности орлиного носа, в темных пронзительных и беспощадных глазах – во всем ее облике чувствовалась уверенность в себе, непреклонность и даже властность характера. Именно от таких женщин чаще всего сбегают мужья.
– И вон там еще забыли, – как бы между прочим произнесла Екатерина Марковна.
Нуйкин поднял на нее встревоженный взгляд, при этом умудрился покраснеть еще больше, чем прежде:
– Где?
– Вон, в углу, – показала она.
В самом деле, Нуйкин увидел там крошки. Бросился собирать их. И только после того, как, кажется, собрал все до единой, промыл тряпку в раковине и развесил ее на кране сушиться.
– Так о чем вы хотели посоветоваться со мной? – Екатерина Марковна показала Нуйкину на табуретку.
Нуйкин покорно сел. Склонил голову. Уперся руками в колени.
– Дело в том, что в последнее время многие отвернулись от меня…
«Еще бы!» – подумала Екатерина Марковна.
– Как будто это я что-то совершил, а не жена… На нее-то наоборот – как на героиню смотрят.
– Жена загуляла – муж виноват, муж загулял – жена виновата, у нас так, – бесстрастно подтвердила Екатерина Марковна.
– Вот-вот… А разве это я виноват? – встрепенулся Нуйкин.
– Виноватых у нас никогда нет, – жестко сказала Екатерина Марковна.
– Не знаю-у… – протянул Нуйкин. – Я своей вины ни в чем не вижу.
– А разве не потворствовали жене?
– В чем?
– Ладно, не в ту сторону поехали, – оборвала Екатерина Марковна. – Так что вы хотели сказать?
– Видите ли, я подал на развод. Мне нужна помощь… однако все отвернулись от меня.
– Какое вам дело до «всех»?
– Мне нужен друг. Сообщник, что ли. Дело в том, что есть только одна причина, по которой развод в суде оформляется немедленно.
– А вам, конечно, нужно немедленно? – усмехнулась Екатерина Марковна.
– Да. Жить рядом с женой для меня пытка. Я больше не могу. Я ее ненавижу.
– Ну, и при чем здесь я?