Страница 46 из 49
— Мань, — осторожно уточнила я, тщательно обследовав все свои банки-склянки, пучки и связки и убедившись, что ничего не перепутано, и — о чудо! — даже тот сбор, что я так и оставила недоделанным на столе, был собран правильно и перемолот в порошок. — А откуда…
— Теть Лис! — авторитетно почесала нос девица, важно косясь на меня. — Ну я ж не дурочка!
Я не нашлась, что ответить на этот аргумент.
— Я ей сказала рецепт, — пояснила с пола Ника.
— Угу.
— Она молодец.
— Мгм…
— Серьезно. Взяла бы ее в подмастерья…
— Э?
— Продавали бы…
— НИКА!
В общем, Машка убралась только после заверений, что я всем довольна и при случае научу ее новым рецептам. Я скрепя сердце согласилась, представляя, как отнесется к этому ее суеверная бабка.
Когда за ней захлопнулась дверь, я решительно повернулась к Нике.
— Дай сюда эту дрянь.
Сестрица вцепилась в бумаги, как в драгоценности:
— Ни за что! Ты хоть представляешь, сколько здесь всего?!
— Тоже захотела послушных собачек?! — зарычала я, наступая на нее. — Ты хоть понимаешь, сколько народу из-за этого погибло?! Ты тоже, между прочим, пострадала!
— Ну я же не чокнутая, — резонно заметила Ника, пятясь задом по полу и подгребая под себя бумаги. — Алиса, брось! Хочешь это сжечь — пожалуйста! Но давай сначала разберемся, что вообще произошло! Чего он хотел? Кто с ним работал?
— Тебя участковый покусал? — заподозрила я, но наступление прекратила и уселась на стул, устало сгорбив плечи. — Ника, я устала. Устала от постоянного выслеживания неизвестно чего. Устала ждать очередного удара. По мне, так плевать, чего он хотел — главное, что все закончилось.
— Но была же ведьма! — не уступила сестрица. Убедившись, что я не собираюсь отнимать ее сокровища, она встала с пола и, пошуровав в печке, достала казанок с тушеной картошкой. С мясом. Рай. — Ты же сама рассказывала, она едва не угробила участкового, Антон говорил о ведьме!
— Вполне возможно, в ту ночь я видела отца Дмитрия, — я смущенно почесала нос и вонзила вилку в картошку. Держать приборы получалось с трудом, заново перебинтованные руки не гнулись и не слушались. — В темноте, издалека… Могла и перепутать платье с рясой.
— Предположим, — заупрямилась сестрица. — А кто тогда пришел за ключами к сыну фельдшера? Мальчик ведь сказала "бабушка". И в записях этого чокнутого тоже упоминается, что ему помогали, — она порылась на полу, торжественно выудила стопку скрепленных степлером листов, и зачитала: — "Вчера мне пришлось расплачиваться. Эта зараза не желает уходить, пока не получит свою плату. Нужно было обратиться к кому-нибудь другому, но где еще найдешь в этом захолустье…"
Тут она замолчала и многозначительно уставилась на меня. Я подавила зарождающуюся в желудке дрожь и проглотила ставшую вдруг безвкусной картошку.
— Ты правда хочешь оставить его сообщницу у себя под боком? — тихо спросила сестрица.
— Я хочу, чтобы меня оставили в покое, — честно призналась я. Потом вздохнула, отодвинула недоеденное и уставилась на нее: — Ну почему бы не передать эти бумаги участковому? Это его задача — разобраться в чем дело.
— Он уже попытался разобраться, — презрительно фыркнула Ника, но за этим презрением я разглядела и кое-что другое: жажду власти, жажду знаний, которыми обладал отец Дмитрий. Мне хотелось бы думать, что Ника не похожа на него, что она никогда не пойдет на такие зверства, но… Черная магия, есть черная магия. Сестрица жаждала власти ничуть не меньше. Разве что, я надеялась, случившееся ее хоть чему-то научило.
Может быть, господь откликнулся на мои молитвы, не знаю, но вечером этого же дня деревню потрясло новое событие.
Я узнала о нем совершенно случайно — сил больше не было находиться в четырех стенах. Заниматься травами, как и хозяйством, руки не позволяли, а сидеть и глазеть на Нику мне быстро надоело, так что я, пользуясь сгущающимися сумерками, вымелась на улицу, надеясь хоть там найти долгожданный покой — руки болели и чесались немилосердно, хоть ты на стенку лезь. Я надеялась, холод уймет хотя бы чесотку. Была еще смешанная со страхом надежда перекинуться, но об этом я, честно говоря, боялась даже думать. После того, что произошло на кладбище, мысль о том, чтобы вывернуться наизнанку, пусть даже по собственному желанию, вызывала во мне приступы ужаса, но при этом не избавляла от потребности. Это противостояние приводило меня в еще большую агонию, чем изуродованные руки.
Снег продолжал идти, поэтому хмурый день перешел в ранние сумерки. На хуторе было тихо — сюда всеобщая шумиха не докатилась, так что я спокойно вышла на задний двор, добрела через огород до туалета, а там под прикрытием дощатой будки перелезла через низкий заборчик и, буравя валенками сугробы, зашла в лесок. Вечернюю тишину здесь мало что нарушало — только дятел долбил какое-то дерево, мыши шуршали под слоем снега, да изредка с шелестом падал снег с веток. На опушке находились кусты дикой малины, которые я почти полностью обобрала еще осенью, а за ними — небольшая полянка с удобным широким пнем, на которую я присобачила в свое время столешницу. Некоторые вещи нельзя выносить из леса, например — чемерицу. Ее сушат и варят только в лесу, иначе свои свойства она теряет.
Теперь столешница пригодилась для другого — добравшись до нее, я уселась, словно на табуретку, и замерла неподвижно.
Темнело. Дыхание мое замедлилось, выровнялось, стало синхронным с мерными вздохами леса. Даже боль постепенно отступила.
И только я, наконец, почувствовала, что обретаю долгожданный душевный покой, как с того берега широкой дугой хлестнуло черной волной проклятия.
Меня зацепило краем, но и того хватило — ни с чем не перепутаю тот гнилостный, тошнотворный смрад — точно так же воняло в подвале Церкви, хотя тогда я думала — от трупов. Но нет. Это был запах чужой силы, чуждый, ненормальный. Отвратительный.
Сердце мгновенно забилось быстрее, разгоняя по венам адреналин. Плюнув на звериную ипостась, я подхватилась и через соседское поле помчалась напрямки к мосту, у которого нос к носу столкнулась со встопорщенной Никой.
— Ты тоже чуешь! — выдохнула она. Зрачки ее были расширены, волосы стояли дыбом, а ноздри подергивались, словно у почуявшей след гончей. Я кивнула и устремилась дальше, мимо лениво бредущей по мосту Машкиной бабки.
— А я говорила! — завопила позади меня приотставшая Ника. — Еще ничего не кончилось!
Будь мы на этом берегу в момент проклятия, найти эпицентр не составило бы труда, но, к сожалению, к тому моменту, как мы пересекли мост, "круги" уже слишком далеко разошлись по воде и стали затихать. Запах все еще чувствовался, пропитывая морозный, неподвижный воздух, но определить его источник уже не представлялось возможным. Мы закрутились на пятачке перед мостом, наверняка приводя в смятение окрестную публику. Еще не было и семи вечера, хотя и почти стемнело, поэтому на улице были кое-какие люди — крутились на рыночной площади подростки, у крыльца полицейского участка толпились отъезжавшие ОМОНовцы и ФСБшники, явно надеясь успеть к вечернему чаю домой. Конечно, Церковь была обследована вдоль и поперек, а дело можно писать и в более комфортных условиях. Честно сказать, я обрадовалась их отъезду — чем меньше людей совали нос в мои дела, тем лучше.
Инстинктивно, мы с Никой направились в одном направлении.
Завалы выглядели теперь так, словно в куче с мусором покопались муравьи — колокол оттащили в одну сторону, похожий на клистир купол в другую, груду целых и битых кирпичей в третью… Между всеми кучами были протоптаны тропинки, самая широкая из которых вела ко входу в подвал, сейчас перегороженному желтой лентой.
— Хоть бы охрану поставили, позеры, — фыркнула Ника, без зазрения совести пролезая через ограждения. Я, оглядываясь, последовала за ней. Сам подвал был наполовину разрушен, но все обломки отсюда уже убрали. Как и части тел — этот паззл городским патологоанатомам придется собирать еще долго. Остались только пятна крови, изрядно присыпанные известкой, даже запах почти выветрился. Кто-то забыл фонарь у входа и Ника тут же его включила, отчего теперь я подслеповато щурилась, не успев перестроить зрение.