Страница 12 из 22
Для характеристики отношений, складывавшихся среди философского начальства, можно привести один эпизод примерно того времени, когда готовилась докторская защита М. Т. Иовчука. Где-то в конце ноября 1947 г. на заседании кафедры истории философии появился сравнительно молодой красивый человек, которого звали Дмитрий Иванович Чесноков. Позже мне сказали, что это приехавший из Свердловска тамошний секретарь по пропаганде горкома ВКП(б). Он привез рукопись, трактующую мировоззрение А. И. Герцена, которую он просил рассмотреть на предмет ее докторской защиты в АОН. Александров, ведущий заседание, поручил Митину дать ей предварительную оценку. На следующем заседании академик заявил, что, прочитав рукопись, он убедился, что пока она представляет хорошую кандидатскую диссертацию и требует доработки для проведения ее на докторский уровень. Хотя рецензент, совсем недавно оппонировавший на защите диссертации по русской тематике М. Т. Иовчука и давший ей добро (вопреки, как мы видели выше, своему действительному мнению о ней), ничего не сказал по существу, рукопись Чеснокова была отклонена на дальнейшую доработку. Не состоявшийся тогда доктор философии возненавидел Митина и увеличил число врагов Александрова. В следующем году Дмитрий Иванович опубликовал эту работу, названную «Мировоззрение Герцена», и она вскоре получила Сталинскую премию. В дальнейшем, на XIX съезде партии (1952), тот же автор, работавший уже в Москве, в частности главным редактором «Вопросов философии», был введен Сталиным в состав Президиума ЦК КПСС.
Завершая обзор партийных начальников от философии кратко остановлюсь на Леониде Федоровиче Ильичеве. Икапист, рано вступивший в партию, он проделал обычную партийно-административную карьеру, вершина которой была достигнута в правление Хрущева, когда он, хрущевский прихвостень, стал секретарем ЦК КПСС. При подготовке членства в АН, не будучи членом-корреспондентом, он созвал представителей различных наук и поставил перед ними задачу методологического объединения. Показательно, что в своем обосновании столь трудной задачи он, что-то слышавший об идеальном государстве Платона, провозгласил, что теперь, наконец, наступило то время, когда философы стали править государством.
К самому концу 1947 г. мне надоела подсобная должность заведующего учебным кабинетом при кафедре. В том же году при Совете министров СССР по прямому распоряжению Сталина было учреждено «Издательство иностранной литературы», имевшее задачей переводить и издавать наиболее интересные и важные произведения зарубежных авторов. В число нескольких редакций издательства была включена и редакция философии и психологии. Директором издательства был назначен весьма перспективный филолог Борис Леонтьевич Сучков. До войны они учились вместе с моим другом, упоминавшимся выше Михаилом Федотовичем Овсянниковым, ставшим здесь заместителем заведующего редакцией Михаила Александровича Дынника, назначенного министерством. Михаил Федотович пригласил в качестве редактора будущих книг и меня. Наша редакция встретилась сразу с огромными трудностями, ибо она должна была искать и издавать только «прогрессивных» авторов, и если удавалось найти таковых среди «буржуазных» философов, то при их публикации в те времена и сами авторы, и редакция быстро попадали под огонь партийно-догматической критики. С осторожностью искали бесспорных авторов, и одним из них стал английский коммунист Морис Корнфорт, автор «Науки против идеализма». Другой удачей стала книга «Теория отражения» болгарского коммуниста и деятеля Коминтерна (в те годы) Тодора Павлова (Досева), первого декана философского факультета МИФЛИ. Но деятельность издательства оказалась под ударом, когда органы НКВД в 1948 г. арестовали его директора Сучкова (получил «четвертак» и освободился после смерти Сталина). Пришлось уйти из издательства М. Ф. Овсянникову, и я стал заместителем М. А. Дынника. Совершенно безопасными и необходимыми стали книги Гильберта – Аккермана «Основания математики» и Альфреда Тарского «Введение в логику и методологию дедуктивных наук», изданные при решающей роли Софьи Александровны Яновской.
Работая три года в «Издательстве иностранной литературы», я не терял связей с философским факультетом, нередко наведываясь туда. Хотя здесь продолжала господствовать кафедра Белецкого, у меня сохранялись дружеские связи с преподавателями других кафедр, да и на диамат-истмате у меня тоже оставались друзья.
Я почти всё время присутствовал на том партийном собрании философского факультета в марте 1949 г., продолжавшемся чуть ли не целую неделю. Повестка собрания по указанию ЦК ВКП(б) и московского горкома посвящалась обсуждению редакционных статей «Правды» и еженедельника «Культура и жизнь» (основан еще управлением Александрова; некоторые читатели под сурдинку называли его «Культура и смерть»). В названных статьях разоблачалась «антипатриотическая» группа театральных критиков, уличаемых в космополитизме, пренебрежении к советско-российской родине, построившей социализм и выигравшей страшную войну. Сталинско-большевистская партия инициировала тогда одну из позорных, по сути антисемитских кампаний, в которую вовлекались различные круги интеллигенции. Кафедра диамата-истмата, возглавляемая Белецким, стала главным объектом критики, потому что среди ее преподавателей было много (если не большинство) евреев. Таковым считался и сам Белецкий, который называл себя белорусом, проходившим учебу в православной семинарии. Выступавшие говорили о сплоченности кафедры, отсутствии критики и самокритики среди преподавателей, весьма почитавших своего заведующего за его принципиальность в теории и бесстрашие в критике высокого начальства и т. п. Г. Батыгин и И. Девятко в названном выше издании «Философия не кончается…», основываясь на архивных материалах, рисуют довольно подробную картину «философской борьбы» между эпигонами-начальниками Александровым, Митиным, Иовчуком, Кедровым, Чесноковым и другими и их бесстрашным критиком Белецким, хотя все они, добиваясь истины, апеллировали в своих посланиях к Сталину, Жданову, Маленкову, Суслову. Авторы подробно рисуют и ход названного собрания.
В изложении этих авторов поражает возвышенная, а иногда просто ложная оценка деятельности Белецкого. В ней он фигурирует как «неподкупный часовой философского фронта», отличавшийся свободомыслием, самостоятельностью мышления, самым последовательным марксистом, державшим в напряжении Институт философии и философский факультет и т. п. Здесь мне приходится вернуться к Белецкому, в семинаре которого я был участником, хорошо знал всех своих сокурсников, названных Батыгиным и Девятко, по довоенному факультету и тому же семинару. Отражал, пускай весьма запальчиво, попытки Белецкого опровергнуть мою диссертацию, попытки всё же провалившиеся, о чем свидетельствовало голосование в мою пользу и гром аплодисментов при оглашении протокола голосования.
Все названные выше эпигоны и тем более сам Белецкий всегда уличали друг друга в антимарксизме. Для такого взаимного «опровержения» определенное основание давали «основоположники», особенно Энгельс, который в четырех известных письмах к своим последователям-критикам признавался, что они с Марксом слишком напирали на роль социально-экономического базиса по отношению к различным компонентам духовной надстройки вообще, философии в особенности, подчеркивали его столь сильно, что исторический материализм многие и многие интеллектуалы трактовали как экономический материализм. Здесь вставала проблема относительной самостоятельности философской «надстройки», что и образует историю философии. Белецкий ее весьма плохо знал и не признавал, считая ее ассоцианистическим набором терминов, «гносеологической схоластикой» (по Ленину), идеалистической в своем отрыве от общественной жизни. Марксистско-пролетарская идеология – ее непосредственное отражение, а философию того же Гегеля следует трактовать как политическое оправдание прусско-немецкой государственности в ее стремлении к войне. Показательно также противопоставление Белецким русского революционного демократизма (Герцен, Чернышевский) западноевропейской «буржуазной» философии. Первая всё же обладала значительной самостоятельностью, и поэтому якобы не имела никакого отношения к возникновению марксизма, в то время как русский революционный демократизм, погруженный в жизнь и ориентированный на русский пролетариат, породил марксизм-ленинизм в России. Здесь «оригинал» приспосабливался к развивавшемуся «антикосмополитизму» противопоставления великой русской культуры западной культуре.