Страница 11 из 23
Совсем иное творилось в Великом Новгороде. Там с нетерпением ждали результатов переговоров, а услышав, что великий князь не желает никаких полумер, требует, чтобы Новгород сдался на полную его волю, приуныли. Еще кричали на вече, что слишком многого хочет государь Московский, еще называли его узурпатором, призывали дать отпор, обороняться, умереть за свою независимость, но когда в окна к ним начала заглядывать самая настоящая голодная смерть, испугались. Запасы в городе таяли с неимоверной быстротой. Народу здесь набилось – больше некуда, уже доедали все, что ходило и двигалось, – голубей, кошек, собак, коней. Хлеб вздорожал так, что стал не по карману и середняку. Богатые, продав часть запасов и увидев, что в случае продолжения осады самим придется голодать, начали прятать еду подальше, крепче запирали ворота и сараи, где еще оставалась живность – куры, гуси, выставляли охрану из слуг и дворовых.
Беда не ходит одна. Там, где голод, холод, – там и все прочие напасти. Появились первые подозрительные больные, чьи страдания усугублялись обстоятельствами.
Чуть не каждый день собирал Феофил в Грановитой палате совет господ, совещался с посадниками и тысяцкими, с представителями всех концов города. То и дело скликали народ на вече. Людей приходило с каждым днем все меньше: боялись распространяющейся заразы, берегли силы. Обложенный со всех сторон великокняжескими войсками город не получал никаких продуктов, но вести одна страшнее другой все-таки доходили. Осаждавшие грабили окрестные села и деревни, убивали людей. Те, кто бежал со страху по лесам, замерзали вместе с детьми и живностью, а кого находили живыми, порой казнили без жалости, отбирая весь скарб. Будто новгородцы и не православные вовсе, и не славяне. Горела и стонала Новгородская земля, как и пять лет назад. Но тогда хоть надежда была на леса и болота, где летом, в тепле, можно было все-таки укрыться и переждать напасть, теперь же, в мороз, и той надежды у людей не осталось. Каждый новый день приносил новые жертвы. И с каждым днем все покладистее и сговорчивее становились новгородцы на своих сборах. Замолкали потихоньку сторонники Литвы, затихали и радетели за свободу.
Сама непримиримая Марфа Борецкая, почуяв неладное, затворилась за крепкими дубовыми воротами и уж не выходила никуда, а прослышав про заразу, перестала выпускать и слуг. Запасов в доме, в его подвалах и погребах должно было хватить надолго, колодец во дворе был собственный. Сидела Марфа либо одна в своей молельне, либо с внуком в кабинете, не могла наглядеться на мальчика, чуя скорую свою погибель. Одна мысль утешала: «Внука не тронут, ребенок ни в чем не виноват!»
На последнем совете господ решили новгородцы, что тянуть больше нельзя, ждать помощи неоткуда. Надо ехать к государю Московскому на поклон, отдаваться на полную его волю. Но что это значило для них? Ясно, что ничего хорошего. Что предстоит лишиться им воли и независимости. Стало быть, отказ от веча, московский суд. А что еще?
Теперь уже люди мечтали об одном: чтобы москвичи не разорили и не разграбили весь город, чтобы не арестовывали людей и не увозили их в темницы и в другие земли… Высказывались на совете осторожно, уже не требовали, а лишь предлагали Феофилу и другим послам обсудить те или иные вопросы с государем, молить его о милосердии. Да и сам владыка видел: не до жиру.
4 декабря новгородское посольство вновь прибыло в ставку великого князя, на сей раз в Паозерье, в знаменитый Троицкий монастырь. Игумен монастыря встретил своего владыку, как и великого князя, покорным молчанием, лишь позже рассказал потихоньку, что монахов захватчики не обижают, не грабят, живут мирно. Зато подвластным обители деревням и селам досталось по самую макушку, хуже некуда, ограбили и обобрали народ подчистую, до последнего зернышка. Стало быть, если кто теперь же от оружия или иного насилия не сгинет, так потом с голоду помрет. Сказал также игумен, что в монастырь часто братья государевы съезжаются, он им честь и уважение оказывает.
К представительному новгородскому посольству вышли от великого князя его бояре, среди которых были и те, кто вели уже прежние переговоры – Патрикеев, Ряполовский, Иван Стрига да братья Тучковы-Морозовы. Слезно молили послы, чтобы пожаловал их государь Иоанн Васильевич, чтобы унял он свой меч и указал своей отчине, как Бог положит ему на сердце ее жаловать.
Ушли бояре на совещание к государю, но вскоре вернулись; сообщили, что не желает с ними разговаривать Иоанн, а велел передать, что, мол, они знают, чего он желает.
Вечером отправились новгородские послы с дарами к братьям великокняжеским. Молили о помощи и содействии. Затем снова всю ночь совещались в тесной монашеской келье, в которую поместил их всех вместе игумен Троицкий, – остальное все было забито до отказа. Совещались, как быть дальше, чем умилостивить Иоанна, гадали, чего он от них хочет. Решили, что в первую очередь ждет он подтверждения, будто действительно посылали они в Москву от имени Новгорода и покойного Захара Овина, и сбежавшего куда-то Назара Подвойского с признанием его своим государем.
Согласиться на это значило взять на себя вину во лжи, в лицемерии, обелить Иоанна, оправдать весь его военный поход, всю его неправду. Не соглашаться, стало быть, продолжать кровопролитие, гибнуть всем народом от оружия, голода и болезней. Что же делать? «Признаем, коли он того желает, делать нечего!»
Наутро принял их Иоанн в присутствии всех своих трех братьев и бояр. Краснея и бледнея, запинаясь, владыка новгородский Феофил, низко поклонившись, поднял глаза свои на узурпатора:
– Государь, – молвил он, волнуясь, – мы виноватые, ожидаем твоей милости; признаем истину посольства Назарьева и дьяка Захарии. Но какую власть желаешь иметь над нами?
Иоанн, чье лицо подобрело было при согласии новгородцев взять на себя вину за конфликт, вновь помрачнел от их упорства.
– Хорошо знаете вы, какой власти я желаю, – жестко ответил он, окатывая их холодным взглядом. – Я доволен, что вы признаете свою вину и сами на себя свидетельствуете в обмане. Спрашиваете, какой власти я хочу у вас? Хочу властвовать в Новгороде так же, как и в Москве.
Просители вновь следом за Феофилом низко поклонились. Они готовы были ко всему, ко многим ограничениям своей вольности, к уступкам, к большим выплатам денег, готовы были расстаться даже с частью своих владений, но только не к этому полному искоренению своей самостоятельности. Распрямившись и глядя на Иоанна, владыка молвил грустно:
– О том мы должны с городом посоветоваться, мы не вправе сами решать.
– Советуйтесь, – отрезал сердито Иоанн. – Жду вас для решительного ответа через два дня на третий здесь же, у Троицы. А не надумаете – больше с вами толковать не стану.
За те два дня, что владыка с посольством отсутствовали в городе, положение там резко ухудшилось: начался мор. Люди замертво падали прямо на улицах, поднималась паника. Вече решили не собирать, чтобы не распространять заразу, а обсудить все на совете у Феофила, куда пригласили представителей всех пяти концов и всех сословий.
6 декабря с утра делегаты начали стекаться в детинец, но не в Грановитую палату, а прямо во двор, к Святой Софии. На свежем воздухе было безопаснее.
Феофил вышел к народу в белоснежной мантии и белом же клобуке, на плечи его был накинут большой светлый тулуп. Остановившись на высоком крыльце храма, он дождался, пока все замолкнут, и снял со своей седой головы клобук, склонил голову перед собравшимися:
– Горе у нас великое, вольные граждане великого города. Требует государь Московский, чтобы лишились мы своей вольности, чтобы стали его отчиной, чтобы подчинились ему так же, как и Москва, как и другие его подданные. Соглашаться ли на это условие – думайте сами.
Над большой массой лучших людей города не пронесся обычный в таких случаях возглас протеста или поддержки, не раздались крики с призывами. Народ тягостно молчал. Многие уж знали от послов о требованиях Иоанна. Иного выхода, как покориться, никто не видел.