Вивьен Вествуд

Что касается обуви, так в то время создавали невероятно интересные модели, правда, я об этом не догадывалась. Мне приходилось ездить в Манчестер, чтобы купить туфли, и я скопила немного денег на случай, если увижу что-нибудь бесподобное. И один раз я поехала и увидела невероятную пару обуви – я даже и мечтать о такой не могла: я увидела шпильки. Они только начали появляться в продаже, так что во всем магазине было всего две пары. А когда я уходила, осталась только одна. В понедельник я принесла их в школу и поставила на парту, чтобы все смогли полюбоваться. Помню, я так замечталась, что не заметила, как вошел наш учитель истории, мистер Скотт. Я его обожала. Помню, он увидел мои туфли и сказал: «Так-так, Вивьен Суайр, если бы Бог задумал, чтобы мы носили на ступнях булавки, он бы дал их нам». Я была на седьмом небе. Было приятно, что он обратил на меня внимание и застал врасплох: он мне нравился.

Когда я поступала в Глоссопскую среднюю школу, я мало понимала в том, что можно назвать «высоким искусством», а когда я выпускалась, то получила о нем лишь смутное представление. В школе мой мир состоял только из английской литературы и истории – эти предметы я действительно любила. На экзамене обычного уровня по литературе я получила 95 %, а по истории – 90 %! Дома я читала Диккенса, а в школе мы проходили «Ветер в ивах», «Смерть Артура», «Макбета» и «Генриха V». Мне нравился Китс, меня очень тронула «Поездка в Индию», а еще Мопассан и Чосер. Мне казалось, они хорошо рассказывают о жизни и сексе и человеческих состояниях; об общем в частном.

Вивьен в 15 лет

Мы толком не знали ни какую профессию нам выбрать, ни какие у нас перспективы. Особенно это касалось нас, девочек. Школа здесь была ни при чем. Вообще-то директор возлагал на нас большие надежды, однако в очень ограниченном смысле. Когда нам было по 16 лет, он пришел и спросил, собираемся ли мы в шестой класс. А еще спросил, кем бы мы хотели стать. Я не имела ни малейшего представления. Моя подруга Морин Парселл хотела выучиться на архитектора, но ее мама сказала, что ей надо стать парикмахером, потому что Морин – творческая натура. Еще одна подруга хотела сделаться журналисткой, настоящей, а не просто писать в «Glossop Chronicle». Но даже директор решил, что это совершенно нереально, и сказал ей, что лучше стать медсестрой. Если бы я осталась жить в северной части Дербишира, я бы, пожалуй, пошла учиться в шестой класс, потому что любила школу, очень любила, правда, там нам рассказывали только о четырех профессиях. Можно было стать школьной учительницей, парикмахером, медсестрой или, что более вероятно, секретаршей. Так обстояли дела. Никому не советовали ничего другого.

Вот с чем я подошла к шестому классу. Например, я думала, что библиотекарь – это тот, кто достает с полки книги. Если бы я знала, чем в действительности занимались – и занимаются – сотрудники библиотек, то, пожалуй, очень захотела бы там работать, заниматься исследованиями и всем прочим. В окружении великой литературы.

Наш учитель рисования мистер Белл был весьма необычной фигурой в школе. Он потерял здоровье во время войны, пробыв долгое время в концентрационном лагере в Японии, а еще он шепелявил: его пытали и отрезали язык. Конечно, рисовать нас учили, но я понятия не имела о существовании художественных галерей. Ни разу не держала в руках альбомов с репродукциями, даже никогда не видела иллюстрированных книг, ничего такого, пока не появился Гордон Белл. Почему-то все книги, которые я читала, были без картинок. Так что я родилась там, где этого визуального языка не существовало. Мне должно было исполниться 17, и примерно за месяц до переезда в Лондон мистер Белл рассказал мне о художественной галерее в Манчестере, и я туда отправилась. Эта поездка на самом деле изменила мою жизнь. До этого я ни разу не была в художественной галерее, даже не знала об их существовании. Я слышала о разных художниках, например о Микеланджело, но думала, что все их произведения находятся в частных коллекциях или в католических храмах. Теоретически нам рассказывали про искусство, так что действительно странно, почему нам ничего не говорили о картинах и галереях. Нам рассказывали об архитектуре, о замках, о «перпендикулярном» стиле, немного о елизаветинских зданиях и постройках XVIII века. И о плакатах. Да-да. О графическом и промышленном дизайне, о шрифтах. В общем-то не самое лучшее образование. Но нужно отдать мистеру Беллу должное: он разрешал нам рисовать с натуры, но мне никогда не позволялось рисовать что душе угодно, рисовать по-настоящему. Зато именно мистер Белл заметил, что искусство во мне зажигало какую-то искру. А потом, в последней четверти, он показал мне художественный альбом, посвященный импрессионистам. И задал мне сделать несколько рисунков по фотографиям в их стиле. А еще он много со мной разговаривал. Он познакомил меня с несколькими работами Сёра в технике пуантилизма и с другими работами в иных техниках рисования, которые использовали импрессионисты, и сказал: «Маленькая кисточка тут не подойдет, но ты не бойся». Так что я рисовала свои пейзажи и все остальное большой трафаретной кистью. Ничем не стесненная. А однажды он увидел мои наброски моделей и первый похвалил, сказав, что у меня отлично получается. Мистер Белл считал, что мне надо поступать в художественную школу. Он помог мне отобрать работы для поступления, но, что важнее всего, он придал мне смелости. Именно он сказал мне: «Иди вперед, давай». Сын мистера Белла Айван, с которым я познакомилась позже, рассказывал, что из-за меня у них дома бывали размолвки: мистер Белл постоянно обо мне рассказывал, и его жене эти разговоры до смерти надоели!»

У учителя истории, мистера Скотта, было не такое впечатляющее прошлое, как у Гордона Белла, зато он был моложе и страстно увлечен политикой. Вивьен и ее одноклассникам в их выпускной год в Глоссопской школе он преподавал предмет под названием «Основы государства и права», заражая учеников своим открытым либерализмом.

«Первое, что он нам объяснил, – этот акт «Хабеас корпус» о неприкосновенности личности. Он с гордостью рассказывал нам о цивилизации и демократии и с ненавистью отзывался о произвольных арестах, например при французской монархии, которые привели к взятию Бастилии. Он любил говорить: «Если мы хотим свободы, нужно считать демократию само собой разумеющейся». Благодаря ему я это усвоила еще в 16 лет».

Глоссопская средняя школа, 1957

Семья перебралась южнее, но, даже если бы этого не случилось, Вивьен все равно подала бы заявление в художественную школу, предоставив работы, которые отобрала вместе с учителем. Хотя спустя несколько лет ее уверенность в себе как в художнике улетучилась, впечатление от похода в Манчестерскую художественную галерею и вера в нее мистера Белла, а также пример ее матери Доры, показавшей, что судьба женщины – в ее собственных руках, на некоторое время отдалили Вивьен от подруг. Кроме того, в те годы, как, впрочем, и сейчас, когда существует империя Вествуд, Вивьен мучил один вопрос: как сочетать коммерческие дела со стремлениями художника? Годы учебы в школе сформировали у нее определенные предрассудки, в частности она была убеждена в том, что профессия должна приносить доход. Между тем ее внутренний мир освещала любовь к литературе и вера мистера Белла в ее талант художника. И что с этим поделать?

«Все, что в дальнейшем со мной произошло – переезд в Лондон, встреча с Малкольмом, увлечение модой, искусством и политикой, – началось в 1958 году. Мне вот-вот должно было исполниться семнадцать, и мир мой кардинально изменился. Мои мама с папой решили, что у нас, детей, будет больше шансов преуспеть в жизни, если мы переедем в Лондон. Так что они купили почтовое отделение в Харроу. В апреле 1958 года мне должно было исполниться 17, а переехали мы в феврале или марте. Так что я одна из немногих сверстников, кто продолжил учиться в Глоссопской школе после 16 лет. Я пару месяцев ходила в шестой класс, а потом мы уехали в Лондон, я подала заявление в Школу искусств в Харроу, приложив папку с рисунками, которые отобрали мы с мистером Беллом, и меня взяли».