Вивьен Вествуд

Мама всегда это говорила, правда без одобрения. Но я до сих пор употребляю ее выражение, когда лежу в кровати, не тороплюсь по делам и могу почитать. Чтение для меня – великая роскошь, и всегда ею было. В итоге маме удавалось выдворить меня из дома, чему я всегда радовалась. Я весь день проводила на улице. Разбивала маленькие садики – миниатюрные сады из мха для лесных фей. Я не любила зубрить, зато обожала прыгать через веревочку. Это великолепное занятие. Особенно если прыгать через две веревки сразу. Лучше не придумаешь».

Брат Вивьен, Гордон, который младше ее на пять лет, соглашается: «Нам давали очень много свободы. Никто никогда не говорил нам, к которому часу мы должны быть дома. Мы сами возвращались домой, когда темнело, наигравшись в полях с друзьями. Мама считала так: нужно побольше свежего воздуха и фруктов и поменьше книг. Мама думала, что Вивьен слишком много читает и это плохо на ней сказывается. Так что, когда Вивьен было восемь или девять лет, она заставила ее выбросить все библиотечные карточки. Мама даже заплатила Вивьен за это: дала целых пять шиллингов, а это было ровно в пять раз больше, чем мы получали в неделю на карманные расходы. И вот какая у нас Вивьен: она взяла деньги – сумма была немаленькая! – и продолжила брать книги в библиотеке, одалживая карточки у друзей!»

Зря Дора так переживала. Вивьен с удовольствием проводила время в «своей стихии», зарывшись в книги – от Энид Блайтон до Диккенса и Вальтера Скотта, – но и к природе Дербишира относилась с любовью.

«Миллбрук-Коттеджес располагались у старого карьера. С раннего детства мама, подсадив меня, помогала перелезть через стенку позади дома, чтобы я могла поиграть в зеленой долине, где цвели голубые пролески. Я подросла, и меня стали отпускать гулять по окрестностям. Вокруг было очень красиво и уютно, пока ты не доходил до пустоши. Она была безлюдной и немного пугала. Правда, я отлично чувствовала себя без компании, и мне всегда нужно было место, чтобы побыть одной. Только когда я одна, я могу подумать. Я лазила по деревьям и прыгала через ручьи. Была сорвиголовой. Правда, когда моя подруга Норма Итчеллс спросила меня, хотела ли бы я быть мальчиком, я оторопела. Мне никогда и в голову не приходило, что может быть что-то лучше, нежели быть девочкой. Никогда не хотела ни быть мальчиком, ни чтобы мне разрешалось то, что можно им. Я родилась девочкой, и мне нравилось быть собой. Я хотела стать героем и не видела ни одной причины, почему героем не может быть девочка».

Дора и Гордон Суайр с Ольгой и Вивьен на руках. Сентябрь 1944

«Времена года, сменяясь, складывались в фоновую панораму моего мира, моих фантазий, дома, любимых людей и моего собственного «я». Одним утром в мае – это мой любимый месяц, может, как раз из-за этого воспоминания, – мамуля нарядила меня в клетчатое платьице и отправила на улицу со словами: «Подыши свежим воздухом!» Я читала на лугу под верхним карьером, земля там была мокрая от росы, скопившейся на высокой траве, в небе разносилось пение птиц, а в воздухе пахло цветущими деревьями и росой с боярышника, и тогда я сказала себе: «Я счастлива». Вот главные яркие моменты моего детства: мы с кузинами устраиваем пикники у Дэвилс-Бридж; ходим в гости и принимаем гостей, гуляем по полям с собаками. Или в полях темными зимними вечерами играем с факелами и весело перекрикиваемся. Помню праздники урожая. Помню, как прямо на снегу овцы производили на свет ягнят и их заметал снег. Помню, как писал Хаксли, «неброскую и меланхоличную красоту» английского пейзажа.

Правда, детство не было исключительно идиллическим. Когда взрослеешь, переживаешь и боль. Сперва – когда родилась Ольга, но она, конечно, ни в чем не виновата, но тогда я начала осознавать, как много могут врать взрослые. Вот как было дело: мама никогда не говорила мне, что у нее будет еще один ребенок, а я и не замечала, что она как-то изменилась – ни живота, ничего. Вероятно, мне бы захотелось иметь сестру, но мама сказала только вот что: «Хочешь на недельку поехать отдохнуть у тети Этель?» Конечно, я согласилась и прекрасно провела время, а неделю спустя тетя сказала мне: «Сегодня за тобой мамочка приедет и привезет тебе маленькую сестренку». Вот так вот. А я очень сильно разозлилась и сказала: «Я убью ее и выкину в мусор». А когда родился мой брат Гордон, мне тогда было почти пять, единственное, что я помню, – я была сильно разочарована, потому что он был очень крупным младенцем, и я все думала, какой же он огромный, он не может быть моим младшим братиком! А еще я помню, как разозлилась, когда увидела брата на коленях у мамы, осознавая, что мне-то никогда больше не стать маленькой. Правда, мне по-прежнему хотелось, чтобы меня принимали всерьез и чтобы никто никогда не знал о моем невежестве. К примеру, я помню, что всегда хотела побыть подружкой невесты, но упустила свой шанс. Когда дядя Эд и тетя Элис женились, они предложили мне «понести подкову», я не поняла, о какой подкове идет речь, а гордость не позволила признаться, что я этого не знаю.

Кроме появления Ольги и Гордона другое действительно важное воспоминание из раннего детства связано у меня с религией.

Когда я впервые увидела распятие, оно сильнейшим образом повлияло на мою жизнь. Раньше я редко об этом рассказывала, и, может, это, прозвучит глупо или напыщенно, но, когда я его увидела, я была очень глубоко потрясена. Отчасти потому, что распятие было доказательством того, как мне казалось, что взрослые мне врали. Я как сейчас помню этот случай: мы вместе с моей кузиной Эйлин, которой было лет двенадцать, были на задворках тетиной овощной лавки. Помню, как подтекал кран, помню вкус шипучки, которой угощала нас тетя, и календарь на стене: я его разглядывала. Наверно, была Пасха. На календаре было изображено распятие на кресте.

«Эйлин, что это?»

«Ты разве не знаешь? Вот глупая. Это Иисус, которого пригвоздили к кресту».

Больше я не вымолвила ни слова. Я была глубоко потрясена. И взбудоражена. Предполагалось, что я об этом знаю, а я не знала. Про младенца Иисуса я знала только рождественский гимн «В яслях». У меня в голове не укладывалось, что в мире были люди, способные на такое. Со всей своей детской пылкостью я думала, что остановила бы их и даже умерла бы, если бы это потребовалось, чтобы их остановить! Я никогда никому не рассказывала, что я тогда почувствовала. Мне было даже тогда стыдно за свое невежество: другие люди знали о совершенной над Иисусом несправедливости, а мне никто этого и не рассказывал. Невежество было преступлением. Преступлением было и безразличие. Никто о распятии не говорил; почему никто не был так потрясен?!

Видишь, в детстве мне эмоционально необходимо было любить Иисуса. Не быть христианкой для меня было предательством, равносильным согласию с его мучениями. И за этим мировоззрением стояло вот что: я стала единственным пятилетним борцом за свободу в Дербишире! И посвятила себя борьбе с гонениями!

Каким-то образом в моем неокрепшем сознании младшие брат с сестрой смешались с распятием на кресте, и, знаешь, я думала, что взрослые вообще не рассказывают мне ничего важного! А они должны бороться с несправедливостью и не допускать подобных вещей. И в моем сознании все это довольно сильно перепуталось под влиянием страха, как мне тогда казалось, перед католическими церквами и их искусством, хотя на самом деле это был, скорее, страх перед «большими идеями» в жизни: меня пугали смерть, секс, младенцы, политика и все те понятия, которых взрослые не хотели объяснять.

До сих пор я неохотно признаюсь в этом. До сих пор мне кажется, что чувство, будто я не такая, как все, – очень личное, и я всегда стеснялась того, что так остро все чувствовала, даже когда была маленькой, думая: за кого она себя принимает? Правда, раз теперь я стала старше и могу отнестись к себе добрее, то могу сказать, что тогда мое сердце просто было очень искренним, – надеюсь, оно и сейчас такое. Я часто защищала тех, кого обижали другие дети, или, по крайней мере, пыталась защищать. Мне необходимо было бороться с несправедливостью, и я была замкнутой – оттого, что была необычным ребенком и испытывала потребность думать своей головой и составлять собственное мнение. Правда, эти качества едва ли способствовали моей «популярности»! Вот замечательный пример: у нас в школе был один мальчик-грязнуля, Эдвард, – чудесный кроха, двигавшийся и поворачивавший голову так, будто танцует, а на детской площадке он всегда играл один, и близко к нему никто не подходил. От бедняжки плохо пахло, а его светлые волосы были так грязны, что я, конечно, подумала: мне нужно его спасти. И решила, что буду делать: объявлю всем, что он мой парень (нам тогда было по шесть лет). Он пришел в ужас. До сих пор вижу его лицо, побагровевшее под слоем въевшейся грязи, – это был ужаснейший день в его жизни. Все смеялись над ним. И надо мной. А он очень расстроился. Так я поняла, что не всегда получается как лучше.