Битая грань

Не хотела никого ни видеть, ни слышать. Отменила занятия по музыке, даже не подходила к роялю в эти дни. С мамой практически не разговаривала. Не могла физически. Отделывалась междометиями и короткими фразами, ничего не объясняя о своем состоянии. Кажется, мама, встревоженная таким поведением, звонила Саше после нескольких подобных разговоров, и он как-то ей все объяснил.

Катя не спрашивала, что и как. Ей в принципе сейчас молчать было комфортней и проще. Подругам тоже очень скупо отвечала на сообщения, попросив не звонить какое-то время. Просто дать ей передышку.

Но дни шли, превращаясь в недели, а ей не становилось легче. Вроде бы и затиралось как-то, даже могла минуту, две, десять, а порою и час не вспоминать о том, что случилось… И вдруг вновь накрывало по полной, заставляя сжиматься клубочком, от ощущения уже фантомной, но такой невыносимой душевной боли.

  Ну и еще добавилось какое-то тягучее и тяжелое, давящее на плечи, ощущение своей вины перед Сашей, которое только усугублялось с каждым днем, с четким пониманием всего, что он для нее делал… Невероятно много! Имея опыт всяких отношений, да и примеры подруг, прекрасно осознавала, что любимый тянет на себе невозможные моральные задачи. А еще ведь и рабочие вопросы, наверняка, занимали время и силы, изматывали. Но он упорно приезжал домой на обед. После буквально вынуждал ее одеваться и куда-то вытаскивал. Иногда погулять возле дома; иногда в город вез: к себе в галерею, на площадь, где уже все украсили к 14 февраля, хоть еще и было время до праздника; иногда просто вывозил ее обедать в ресторан. Пару раз в церковь возил на службу, обоим захотелось.

Катя поначалу пыталась отказываться и сопротивляться, не желая покидать уютную тишину и тоску квартиры. Да и не голодная вроде… Но когда Саша однажды просто силой облачил ее в пальто поверх пижамы и привез в ресторан… В общем, больше не рисковала. Оказалось как-то совсем стеснительно в общественных местах в таком виде появляться. Хотя Ольшевскому, казалось, было глубоко плевать, что окружающие подумают. А вот когда удавалось ее заставить улыбнуться, — сам расплывался в широкой улыбке и выглядел таким довольным!..

Жаль, что у обоих это редко сейчас выходило.

Так что да, она понимала и бесконечно ценила все… Но вот тот груз какой-то своей виноватости тяготил Катерину от этого лишь больше. Потому что время идет, а она все никак встряхнуться не может; добавляет хлопот и проблем этому потрясающему мужчине… Про романтику или секс уже и говорить нечего, она сама забыла, когда их хватало на что-то большее, чем устало пригреться в руках друг друга. Ясно, что нельзя было какое-то время, то одни ограничения, то другие… Но уже как бы и можно, время не стояло на месте… А Катерина все никак из этой хандры не вылезет. Нервная, вечно на грани слез и тоски, уже и не помнившая, когда чем-то занималась, кроме как бессмысленно слонялась из комнаты в комнату, уставшая женщина…

Точно не то, что пожелает обнаружить любой нормальный мужчина, возвращаясь домой, тем более настолько загруженный работой. А если он еще ее и не любит…

Господи! Она не знала, почему так прицепилась в своих рассуждениях к этому чертовому признанию, которого не получила от него! Понятия не имела! Ведь он столько показывал поступками, заботой и нежностью… Но постоянно закрадывалась в рассуждения крамольная мысль, что Саша просто давно привык о ней заботиться. Да и не только о ней, Ольшевский всегда был до конца предан тем, кого впускал в свой близкий круг. И раз уж они заключили с ним сделку и соглашение, ей надо бы выполнять свою часть оговоренного… А если не может, то и не мучить человека своими проблемами, отягощая жизнь.

Тупость? Возможно… В тот момент и на том эмоциональном уровне собственной разбитости и ощущения своей ничтожности и «несостоятельности», как женщины, Кате все виделось весьма логичным. Как бы ни рвалось ее истерзанное сердце и душа из-за необходимости уйти от человека, ставшего для нее самым бесценным, любимым и близким, частью этой израненной души; разделившим с ней самые потрясающие мгновения счастья и безотчетного горя… Но именно потому ей и показалось вдруг, что не имеет права усложнять еще и его жизнь…

У Санька было дурацкое, паршивое ощущение, что он теряет Катю. Упускает так, как порою вода утекает сквозь пальцы. И как бы сильно ты ни сжимал пригоршни, как ни стискивал бы кулаки, — ни фига не помогает, капли не удержать. Вот и тут так… Ольшевский теперь очень четко уяснил, о чем говорила врач, предупреждая его о вероятной депрессии… Хотя он, если честно, все вообще не так поначалу представлял. И, блин! Саша просто не знал, что делать, и как ее вытягивать!

Не было истерик или криков. Говорит с ним, выполняет то, что необходимо, но словно по минимуму и через силу, когда и голову помыть, кажется, невыносимая нагрузка, изматывающая по полной. Причем Саша видел же, что не ноет и не обманывает, действительно устает. Да и не восстановилась еще толком после той кровопотери, хоть он и пичкает ее витаминами, про еду все время напоминает… Этот момент, кстати, его тоже стал напрягать. Раньше у Кати никогда проблем с аппетитом или едой не наблюдалось, но после того токсикоза и по возвращению из больницы… Она будто вовсе без него есть перестала. Казалось, вилку в руки брала, только когда Саша сидел рядом и тоже ел. Это заставляло его все время переживать и рваться домой, теперь уже чтоб проверить, не голодная ли? А ведь после всего ей точно нормальный режим питания нужен…

Как проконтролировать?! Ольшевский уже серьезно рассматривал вариант, чтобы Катю тупо с собой везде таскать, как на работу. Так не везде ж можно… для безопасности самой котены в первую очередь. Но, где мог, вытаскивал. В галерею возил, просто по городу, когда мотался по партнерам, оставляя ее в ресторане «под присмотром» или в магазинах, в слабой надежде, что развеется, как-то встряхнется.

Пока эта тактика работала паршиво. И еще ее вечные извинения сквозь слезы, тихо, словно придушенно «прости», которое постоянно шептала невпопад, а ему душу в ошметки разрывало постоянно этим простым словом. Ну она-то в чем виновата?! Но не получалось успокоить и донести, что не имеет никаких обид и претензий. Носился с ней, как с хрустальной, если честно, иногда опасаясь и обнять покрепче, сказать что-то, лишь бы не напомнить, не зацепить за больное. Но Катю все равно не отпускало как будто бы.

Нет, он и понимал, что три недели — не так и много времени после такого потрясения, чтобы в себя прийти. Но какие-то подвижки, казалось, уже должны происходить, нет? А Саньку все чудилось, что они до сих пор в той палате, где Катя под капельницей лежит, то и дело отключаясь, почти не слыша, как он с ней пытается разговаривать про всякую чепуху, лишь бы не дать в горе уйти. И не сдвинулись никуда морально с той проклятой точки.

И что делать? Как встряхнуть? Никаких идей.

Ксения, пару раз встретив Катю в галерее, тоже поняла, что дело нечисто… А как тут не понять, когда Катя с такой болью на беременную Ксюшу смотрела, случайно столкнувшись на этаже? Едва не разрыдалась, блин, резанув ему по душе.

Ольшевский тогда так разозлился на себя! Не додумался, идиот, обострил сам, причинил любимой лишнюю боль, блин!

Ксюша же, когда Санек потом объяснил, решив, что пока галерея не лучшее для Кати место, без всяких обид посоветовала отвезти ее к психотерапевту.

Ольшевский не был уверен. Он в этом вопросе как-то не ориентировался совсем, но уже всерьез задумался. Потому как сам не вытягивал, похоже, как ни пытался растормошить. Вроде и не давил, не лез особо, стараясь не парить ни мозг, не чувства. Блин, ему самому об этом вспоминать и думать тяжело, так что представлял, насколько малышке его нелегко. Но что-то же нужно делать! Тормозить было точно не в его правилах, как и плыть по течению. Хорошо еще, что в делах как-то ушел напряг: юристы занимались документами, все уже запустив и начав переоформлять, Кошевой сидел тише воды, ниже травы, больше не рыпаясь, даже Лысенко, и тот куда-то с радаров пропал, чему они с Олегом были весьма рады.