Страница 26 из 28
– Да, сейчас бы домой, в саду поваляться, – мечтательно потянулся Гурий. – А, Верка? Да пивка бы побольше, пенистого такого, янтарно-ядреного…
– Янтарно-ядреного ему! – кричала Вера. – Ты сколько еще будешь позорить меня? Ну, сколько?!
– Ты чего, Верунька, белены объелась? Когда я тебя позорил? – совсем, кажется, пришел в чувствто Гурий и одним рывком усадил себя на скамейку. Твердо усадил, прочно.
– Когда… Всегда позоришь, когда приходишь в общежитие. Ты кто мне – сват, брат? У тебя семья есть, дети… Вот и иди туда, нечего тут пить да валяться!
– Значит, и с тобой дружба врозь? – усмехнулся Гурий.
– Какая у нас с тобой дружба?! Мне даже девчонок стыдно, что мы с тобой из одного поселка. Художник называешься! Пропойца, а не художник!
– А вот этого ты не трожь, – грустно произнес Гурий и опустил голову.
– Как же, не трожь! Я теперь хорошо, ох как хорошо понимаю Ульяну, почему она тебя из дому выгнала и обратно не пускает: совесть потому что потерял, вот почему. Если художник – работай, рисуй, а не пей и не валяйся под забором.
– Значит, так ты понимаешь мою жизнь? – по-прежнему не поднимая головы, задумчиво проговорил Гурий.
– Я ее и понимать не хочу. Хватит всех нас мучить. Иди домой, проспись и берись за дело, вот что я тебе скажу.
– Да, не понимаешь ты… – Гурий поднял голову, улыбнулся печально и долго, пристально смотрел в глаза Вере Салтыковой, будто силился увидеть там отгадку своих мытарств и мучений. – Мне, может, жить не хочется, Верунька, а ты: иди проспись и берись за дело.
– Кому жить не хочется, тот не живет! – жестоко выпалила Вера. – А ты вон сыт, пьян и нос в табаке.
– Это ты точно говоришь… точно… нос в табаке… эх, – опять невесело усмехнулся Гурий.
– Да и что ты болтаешь: жить не хочется! У тебя сыновья, таких хороших два парня, а ты: жить не хочется…
– А может, стыдно мне перед ними?
– Стыдно? Конечно, стыдно! Брось пить, берись за работу, и стыдиться будет нечего.
– Да не потому стыдно… Нет, не потому, что пью я. Что из дома ушел. Или что из дома выгнали, – это одно и то же. А потому, что пустой я, пустой, как вакуум. Нечем создавать мне, душа опустела, иссякла. Мне бы одному остаться, подумать, осознать жизнь свою, а меня, как пса, гонят отовсюду: иди туда, иди сюда, делай то, делай это, душу-то человека вы знаете?! Понимаете ее?! Чтобы иметь право помыкать ею?!
Вера смотрела на Гурия во все глаза и думала: Господи, как они слова-то умеют говорить, эти художники! Посмотреть на него – так обычный забулдыга, опухший, заросший, почерневший от пьянки, а послушать – ну прямо принц, принц из сказки! И так это ее вдруг разозлило, что она в открытой ярости и гневе закричала на него:
– Ты вот что, художник, давай проваливай отсюда! И больше чтоб тебя не было в нашем общежитии! Понял?! А не то я сама сдам тебя в милицию!
– И ты, Брут? – горько улыбнулся-усмехнулся Гурий.
– Чего, чего? – не поняла Вера.
– Ладно, Верунька, иди. Не буду я больше беспокоить никого. Иди. Вот посижу малость, подумаю и исчезну. Навсегда исчезну. Не беспокойся.
– А, да иди ты! – махнула рукой Вера и, резко развернувшись, быстро пошла в свой подъезд. Шла решительно, твердо, не оглядываясь. Душа кипела от ярости и одновременно – от бессилия.
Через час, случайно выглянув в окно, Вера изумилась.
В беседке, как ни в чем не бывало, продолжал сидеть Гурий. Причем сидел, кажется, в той самой позе, в какой Вера оставила его: свесив голову, бросив руки на колени. Что-то закаменевшее было в его фигуре, безжизненное, потустороннее. И Веру окатила волна страха. Весь этот час она провела как в лихорадке: вспоминала разговор с Гурием и то холодела от ужаса, то нервно металась по комнате. (Оля Левинцова с удивлением смотрела на Веру, но та ничего не объясняла.) Не в том дело, что Вера прочувствовала жестокость собственных слов, что была груба и беспощадна в разговоре с Гурием, а в том, что она осознала вдруг вот эти его слова: «Не буду я больше беспокоить никого. Иди. Вот посижу малость, подумаю и исчезну. Навсегда исчезну. Не беспокойся…» И теперь до нее начал доходить тайный смысл этих слов, тот подтекст, который, вероятно, скрывался, как двойное дно в чемодане, под поверхностью простых, на первый взгляд, слов и обещаний. «Неужто он мог задумать такое?!» – ужасалась Вера, вполне понимая, что, может, она и подтолкнула его к такому решению, криком своим подтолкнула, безжалостным приговором. Может быть, она, Вера, и была последней каплей, которая заставила Гурия сказать страшные слова: «Не буду я больше беспокоить никого. Иди. Вот посижу малость, подумаю и исчезну. Навсегда (навсегда) исчезну…» Ведь может такое быть? Может, может быть… И вот она металась по комнате, не зная, что предпринять, как исправить то, что исправить вряд ли было возможно. Где теперь Гурий? Наверняка давно исчез в неизвестном направлении. И вдруг – случайный взгляд в окно, и шоковое изумление Веры: Гурий как ни в чем не бывало продолжал сидеть на скамейке. Со всех ног бросилась Вера из комнаты и побежала вниз, пугая своим видом – растерзанная, растрепанная, с безумными глазами – встречающихся на лестнице ребят и девчонок. Выскочив из подъезда, она с облегчением вздохнула: Гурий сидел в беседке. С трудом, на подкашивающихся ногах, Вера медленно подошла к нему:
– Гурий, – тихо произнесла она.
Он поднял голову: в глазах его была тоска и безмерное отрешение. И вообще казалось, он не вполне узнал Веру.
– Гурий, ты сказал: тебе одному хочется остаться. Подумать. Осознать свою жизнь. Помнишь?
– Что? – не понял он. – Что говорил? Ты о чем?
– Ну, ты еще сказал: мне надо одному побыть. Подумать. Душа опустела. А тебя, как пса, гонят отовсюду… неужто забыл?
– А, это ты, Верунька… Ты чего вернулась-то, зачем? Я уйду, уйду, не бойся, вот посижу немного – и исчезну.
– Я что сказать-то хочу, Гурий… Ведь я, если по-человечески, могу помочь тебе. Правда.
– Ты? Помочь? Ладно, Верунька, не переживай, иди… Я скоро уже, скоро уйду… правда. Клянусь!
– Ты знаешь, Гурий, я ведь комнату получила. В коммунальной квартире. Только не живу в ней. Не могу без девчонок. Если хочешь, можешь пожить там. Можешь побыть один, подумать, прийти в себя… Только детей не бросай. Семью. Поживи один, успокойся, подумай обо всем…Может, не так все плохо, как тебе кажется?
– Плохого-то ничего вокруг нет, Верунька. Это я плохой, я. Пустой и никчемный, пропащий я человек.
– Ну зачем, зачем ты так? Я же видела твои картины. Пусть я мало понимаю в них, но я чувствую – ты талантливый. Ты добрый. Ты жалеешь всех. И сыновья у тебя хорошие. Вот и поживи один, подумай, взвесь все… Зачем отчаиваться?
– Да как я буду жить там? Что соседи-то скажут? – усмехнулся Гурий (и то, что усмехнулся, было уже хорошо: пустота в глазах исчезла, появилась ирония, насмешка над самим собой). – Кто я тебе – сват, брат? Помнишь, сама говорила…
– Соседей это не касается. Мало ли… Да хоть земляк ты мне, разве не правда? Живи себе сколько хочешь… отдыхай, набирайся сил, наслаждайся одиночеством. Ты не думай, я понимаю, иногда одиночество непереносимо, как для меня сейчас, а иногда оно – спасение, как для тебя сейчас…
Гурий с удивлением взглянул на Веру:
– Слушай, а ты не глупая девчонка. Верно говорят: кто страдания хлебнет, тот быстро прозревает.
– Ты о чем, Гурий? Ты не веришь мне?
– Почему? Верю. Но ты сама подумай: как я буду жить у тебя?
– Так и будешь: живи себе и живи. Кому какое дело?
– Хм, а что, заманчивая идея, – улыбнулся вдруг Гурий, и у Веры сразу отлегло на сердце: она почувствовала, теперь-то ничего плохого не случится, а ведь могло, могло случиться. Господи…
– Ну вот и хорошо, вот и отлично, – в открытую вздохнула Вера.
– Ах, Верунька, веришь: вот что-то здесь, – он ткнул в грудь пальцем, – будто стронулось с места. Жить размечтался, работать, веришь? Странная штука: только что жить не хотелось, и вдруг – словно полный оборот солнца: осветилось все вокруг…