Хвала любви (сборник)

Одним словом, согласился Гурий, к тому же хандра его мучила, ощущение творческого бессилия: что ни делай, все не то, не так… Отчего не посмотреть на другую жизнь? на новых людей? Сели в троллейбус, и минут через пятнадцать были у метро «Октябрьское поле». Здесь, в угловом здании, и находилось общежитие строителей. В подъезде, куда зашли, первое, что бросилось Гурию в глаза, – множество детских колясок. На всех этажах, на всех лестничных площадках. «Живем – не тужим», – хмыкнул Сережа. «Ясно», – сказал Гурий. С внешней стороны, если судить по фасаду, по облицовке, здание вроде бы не старое, но внутри – запущенное, лестницы разбиты, двери обшарпаны, во всем чувствовалось запустение, безразличие и неухоженность. «Тут круговорот жизни, – объяснил Сережа. – Одни въезжают, другие уезжают. Пожили, познакомились, переженились, дитя родили, помыкались, смотришь – квартиру получили; а сюда другие въехали. И так без конца…» – «Ясно», – снова с пониманием кивнул Гурий.

Поднялись на третий этаж, толкнули огромную, в подтеках и бурых пятнах дверь («Это от вина», – объяснил Сережа) – открыто: заходи, кому не лень. Тут же вешалка: пальто, шапки, шарфы, ниже сапоги, туфли – бери что хочешь и уходи. «Воруют, но редко, – ответил на немой вопрос Гурия Сережа. – Могут и голову оторвать. Тут без церемоний…» – «Ясно», – в третий раз произнес Гурий.

Квартира была огромная, старинного типа, с большой прихожей, широким коридором, со множеством высоченных двустворчатых дверей; за каждой дверью – или семья, или несколько холостяков (холостячек); полы деревянные, давно не крашенные, облезлые и поблекшие; и опять же – множество колясок: и в прихожей, и в коридоре, и у дверей комнат.

– Раздевайся. Будь как дома. – Сережа в несколько коротких движений скинул с себя жаркий полушубок, мохнатую шапку, ботинки, остался в знакомом уже Гурию грубошерстном свитере и потрепанных джинсах. – Ну, чего стоишь?

А у Гурия (если честно) вдруг появилось странное желание: захотелось не раздеваться, а бежать отсюда. Исчезнуть, раствориться в неизвестности. Потому что нахлынуло, захлестнуло ощущение: он здесь – совершенно чужой, и все здесь – тоже чужое. Даже не так: будто здесь была своя, тайная, непонятная, трудная, неприглядная, неухоженная и неприглаженная жизнь, а он вдруг явился соглядатаем – из иного, чуждого всему этому мира. Но и тут же кольнуло в сердце: да из какого такого другого мира? Мир – тот же, только внутренне мы научились отгораживаться от того, что непонятно и неясно; чужая жизнь – она прежде всего и непонятна нам, оттого мы отгораживаемся и бежим от нее, как черт от ладана. Она, эта сторонняя жизнь, всегда обременительна душе, терзает нас, казалось бы, совсем без причины. Разве не так?

И Гурий взял себя в руки, прижал свое сердце, не торопясь разделся, подхватил сумку с вином. С этим вином в руках, с растрепанными волосами, в тонких цветных носках, с пузырями на коленях старых потертых брюк, с растерянными глазами выглядел Гурий весьма забавно (что и отметил про себя Сережа невольной внутренней ухмылкой). Впрочем, все это не имело никакого значения, и Сережа решительно распахнул дверь – ближайшую по коридору направо.

Там, за распахнутой дверью, встретили Сережу восторженным ревом: народ ждал вина. И народ его дождался!

Несколько девушек бросились к Сереже, поочередно целуя его в щеки:

– Молодец ты наш! – А Сережа, перекрывая общий гвалт, возвестил зычным голосом:

– A y нас гость – Гурий Петрович Божидаров! Прошу любить и жаловать.

– Да чего там, можно просто Гурий, – смутился гость.

– Ой, да это же дядя Гурий! – обрадованно воскликнула Вера Салтыкова. – Девчонки, я вам рассказывала, это мой земляк, художник! Здравствуйте, дядя Гурий! – она первая подпорхнула к нему и протянула крепкую ладошку.

– Здравствуй, Верунька! – тоже обрадовался Гурий: всегда ведь легче, когда в чужой компании есть хоть один знакомый человек.

– Вот, познакомьтесь, дядя Гурий, – начала представлять своих подруг Вера, – это Оля Левинцова, она у нас издалека приехала, из Киргизии, из села Петровка.

– Очень приятно, – сказал Гурий: ему и в самом деле понравилась Оля – со спокойной нежной улыбкой, светловолосая, очень приветливая и, кажется, с ровным добрым характером.

– А это – другая Оля, Корягина.

– Очень приятно, – повторил Гурий. И эта Оля ему понравилась: все время улыбается, с глубоким грудным голосом и озорными чертиками в глазах.

– А это – Нина Тремасова. Гроза мужчин! – При этих словах Нина громко рассмеялась: ее черные глаза, темные волосы, яркие губы и сочные белые зубы делали ее похожей на цыганку. И стан у нее был тонкий, гибкий – тоже как у цыганки. Гурий в открытую залюбовался ею:

– Очень приятно!

– Это – Валя Ровная. Тоже из Киргизии, из Петровки.

– Здрасте! – Валя Ровная сделала реверанс, и Гурий не знал, то ли это всерьез, то ли в шутку, и на всякий случай спросил:

– Вы не в балетной школе учились?

– Ага, в балетной. Штукатуром на строительных подмостках. А вы, случайно, не учитель пения?

Все в комнате так и грохнули от смеха.

– Она у нас такая, востренькая на язык, – поспешила объяснить Вера. – Не обижайтесь, дядя Гурий.

– Да нет, ничего, ничего…

Гурия посадили за празднично накрытый стол рядом с широкоплечим парнем, который довольно хмуро буркнул под нос:

– Володя. Залипаев, – когда ему пришлось пожимать руку Гурию. (Не любил Володя так называемых интеллигентов, тем более неизвестно откуда свалившихся на чужой народный каравай. А что Гурий пришел со своим вином, он об этом не знал. Да если б и знал, все равно не хотелось ему верить, что народ и интеллигенция могут иметь общий язык. Однако чуть позже, когда выпили покрепче, Володя Залипаев тряс Гурия за плечо и все повторял: «Не, я че хочу сказать-то, Гурий Петрович, бюрократов надо мести из нашей страны железной метлой. Вот у нас, в Красноярске, бюрократов меньше. А почему? Потому что там бюрократам не климат. Ага…»)

И последний, с кем пришлось познакомиться Гурию, был высокий, стройный, атлетического сложения молодой человек, который появился в комнате, когда все почти уселись за стол. Появился молодой человек под восторженный вопль публики: в руках он держал противень, на котором дымилось и источало тончайший аромат запеченное в майонезе свежайшее мясо!

– Прошу, господа! – И Леша («Алексей Герасев, младший лейтенант милиции», – как представился он позже Гурию Петровичу) ловким и безукоризненно точным движением водрузил противень на большую, опрокинутую вверх дном кастрюлю. Ах, что это было за мясо, какой аромат, какая душистость! – так и потекли у всех слюнки… И – пиршество началось.

Да, началось пиршество. Пили, ели, смеялись, Володя Залипаев ухаживал за светловолосой Олечкой Левинцовой (девушкой с улыбкой Джоконды), Леша Герасев – за Ольгой Корягиной (девушкой с глубоким грудным голосом Мэрилин Монро), Сережа Покрышкин, естественно, за Верунькой Салтыковой, ну а Ниночка Тремасова (ах, цыганка!), Валя Ровная (ах, востренькая на язык!) и Гурий Божидаров веселились сами по себе. Все было, как обычно бывает в компаниях, одно для Гурия оказалось неожиданностью – естественность и непритязательность происходящего. Никто не старался казаться лучше и умней, чем был, во всяком случае, даже девушки не кокетничали и не капризничали понапрасну, а вели себя так, будто всюду была родня, которой нечего пускать пыль в глаза. Выходит, и он, Гурий, не казался им каким-то непонятным, особым, чем-то не от мира сего? Да, так и было, и Гурий был благодарен им за эти минуты полного растворения в их компании. Странно, не помнилось что-то за последнее время, чтобы в московских, истинно московских компаниях он чувствовал себя так же свободно, естественно, и все это потому, что никто не корчил из себя того, кем в действительности не был и быть не мог.

А уж когда к нему подсела Олечка Левинцова (девушка с улыбкой Джоконды) и прямо спросила его:

– Вы любите целоваться, Гурий Петрович? – он и вовсе потерял ощущение реальности, сказал: