Ты и я

В дверь квартиры неожиданно позвонили. Татьяна невольно вздрогнула, хотя это никак не мог быть Анатолий: у него был свой ключ и в дверь он никогда не звонил, даже если приходил совсем поздно.

– Два звонка. К нам, – иронически усмехнулась Наталья. – Мало их там, так еще кто-то вспомнил…

– Пойди открой, – сказала Татьяна.

– Сами разберутся.

Действительно, дверь открыли, но почти сразу к Татьяне заглянула Надежда.

– Тань, к тебе. – И без перехода добавила, обращаясь к дочери: – Выйди, пожалуйста. Ты мне нужна.

– Это еще зачем? – пробурчала Наталья, но спорить не стала, поднялась со стула. Встала с кресла и Татьяна, так что из комнаты они вышли вместе.

В прихожей Татьяна увидела мать; та все еще стояла у порога, маленькая, в обтрепанном пальто, не решаясь раздеваться, пока не увидит Татьяну.

– Ты что же два раза звонишь? – в который раз проговорила Татьяна. – К нам один звонок.

– Путаюсь. Как ни приду, так путаюсь, – развела руками мать.

Татьяна помогла ей снять пальто, подала тапочки. Мимо них прошел рослый, с обвисшими усами парень. Обронил иронически и хмельно:

– Добрый день, граждане… Извините!

Мать посторонилась, а Татьяна и внимания на него не обратила, хотя видела его у Надежды не в первый раз. Однажды он даже сказал ей: «Какая симпатичная девушка – и такая сердитая! Чес-слово, загадка природы!..» Но Татьяна и бровью не повела – она вообще не любила гостей Надежды. Почему? Сама не знала. Ну, пьют, ну, веселятся, ну, шумят – но разве этого достаточно, чтобы понять и узнать людей?

– Чай будешь? – спросила Татьяна у матери и, когда та кивнула, добавила: – Пойдем на кухню. Андрюшка спит, так что там будет удобней.

Наталья сидела на кухне. Подперев лицо руками, смотрела в темное окно. Что там было видно? Ничего, только бесконечные освещенные окна противостоящих домов.

– Чего она тебе? – поинтересовалась Татьяна у Натальи, имея в виду: зачем Надежда позвала ее?

– Чтоб вам не мешала. А! – И махнула рукой. – Может, я пойду к тебе? Посижу, почитаю. Как?

– Чаю не хочешь с нами?

– Чай – наш традиционный семейный напиток. Меня от него тошнит.

– Иди, конечно… Чего спрашиваешь, – сказала Татьяна.

Это у них повелось с давних пор: когда у Надежды гости и Наталья не очень злилась, она сидела у Татьяны, а когда злилась всерьез, уходила вообще из дому. Хлопнет дверью – и нет ее.

– Как жизнь, теть Нюра? – полуобернувшись на пороге кухни, спросила Наталья. Светлые пушистые волосы, темные, сливового оттенка глаза, стройные, будто литые ноги, яркая броская куртка – сколько в Наталье было чистоты и странного вызова, встревоженности и одновременно беззащитности. – Лучше всех, ага? – добавила сама и улыбнулась. И такая это была хорошая, грустно-ободряющая, грустнопонимающая улыбка – совсем не девическая, а опять же показалась Татьяне улыбкой взрослой, много повидавшей в жизни женщины… Но откуда в ней это?

– Лучше всех, Наташечка, только воробей живет, – ответила мать Татьяны. – Все-то он щебечет, все-то он хлопочет, ни зима, ни лето ему не страшны… Нам бы так, грешным.

Такое с матерью бывало иногда: вдруг впадет в елейносказовый речитатив, – тоже не поймешь, откуда что берется… Наталья, правда, знала об этой ее особенности, поэтому не очень всерьез воспринимала слова Татьяниной матери.

Улыбнувшись, Наталья вышла, и женщины сели пить чай. Татьяна заметила, как мать быстро, почти жадно намазывала на хлеб масло и откусывала хлеб, торопясь, словно мог кто-то войти и прогнать ее с кухни. Стеснялась Надежды, ее гостей? Или просто, как всегда, побаивалась Анатолия?

– Анатолий еще с работы не вернулся. У них там что-то аварийное… – сказала Татьяна и увидела, как с матери сразу спало напряжение. – У меня мясо тушеное есть. Может, поешь? – И по тому, как мать поспешно кивнула головой, Татьяна поняла: мать голодная…

Татьяна быстро разогрела мясо, макароны, налила в тарелку побольше подливки, в которую – для аромата – любила покруче добавить лука с чесноком, отчего с Андрюшкой у них все время шла война: тот с трудом переносил лук в каком бы то ни было виде, и вот Татьяна приспосабливалась – «прятала» его в подливах. Зато как любила Татьянину еду мать! Чем бы Татьяна ни угощала ее, – все мать ела прихваливая да причмокивая, любила сытно и вкусно поесть, хотя редко когда ей это удавалось сделать. Жила она одна, пенсия пятьдесят три рубля, то купить, это, да квартплата, свет, газ, в одежде одной тоже век ходить не будешь – вот и жила, перебиваясь; как она сама говорила – «перемогом».

– Андрюха как, не болеет? – спрашивала мать, поспешно и жадно поглощая еду; когда-то Татьяна не любила мать за эту ее черту (и не только за эту), но постепенно не то что привыкла – смирилась, научилась находить для матери разные оправдательные причины.

– Здоров, – ответила Татьяна, невольно улыбнувшись при одном только упоминании сына.

– Ох, его беречь надо. В таком-то возрасте. Чуть что – того и смотри… – говорила мать, и трудно было понять, что именно имела она в виду. – У тебя рубликов пять – семь не найдется до пенсии?

– Рублей пять могу дать. – И Татьяна, как всегда, когда разговор с матерью заходил о деньгах, покраснела, смешалась, поспешно вышла в коридор и достала из пальто кошелек. В это время из своей комнаты вышла Надежда, прыснула, как только увидела Татьяну, и горячо зашептала ей на ухо: «Представляешь, Тань, сватаются вдвоем… Я говорю им: вы посмотрите внимательно, я похожа на сумасшедшую? А они мне: мы хорошие, мы друг друга обижать не будем…» Татьяна подумала: «Черт-те что…», а вслух сказала:

– Надь, мне некогда. Мать на кухне ждет.

– Во, пойдем к тете Нюре! Спросим у нее: права Надька или нет? – И Надежда громко, горько-весело рассмеялась.

Вошли на кухню; деньги при Надежде отдать матери Татьяна не решилась, да и не до них сейчас было, потому что Надежда затеяла свой разговор:

– Слушай, теть Нюра, один к тебе вопрос… Но сначала, – и Надежда хитро подмигнула матери, – скажи, только честно: пропустишь с Надеждой за нашу пропащую жизнь?

– Зачем за пропащую? – оживилась Татьянина мать. – Это ты, Надежда, не дело говоришь. Пьют за жизнь, а там уж она сама пропадай, как хочет…

– А что, мысль! – Надежда даже бровь изогнула в изумлении. – Значит, теть Нюр, согласна, ага?

Мать то ли хмыкнула, то ли кивнула, понимай как хочешь, и Надежда поспешно вышла из кухни.

– Опять вы за старое! – упрекнула Татьяна.

– Что-то меня просквозило третьего дня. Вот тут, – показала мать на поясницу. – Так и стреляет, так и стреляет…

Хотела водочный компресс сделать, глядь – а водки-то и нет. Пришла вот к тебе, думаю, выручишь деньгами…

– Это-то да, выручу. Конечно. Но пить-то не обязательно, правда? – и хоть сердясь (да что поделаешь), протянула матери пять рублей.

– Опять она тебя уму-разуму учит? Ох и неугомонная Танька! – На кухню вернулась Надежда. – Я тебе, теть Нюра, скажу по секрету: Танька нас ругает, а сама втихаря пьет… а? – И, зная, как это нелепо, неправдоподобно звучит, Надежда сама и рассмеялась.

– Ее время, – сказала Татьянина мать, – еще не пришло…

– А когда придет, – вставила Надежда, – поздно будет. Так?

Никто ничего не ответил; мать Татьяны была благодарна Надежде в эту минуту и рада бы ей поддакнуть, да побаивалась дочери, поэтому промолчала.

– «Живем, чтобы любить», – усмехнулась Татьяна. – Твои слова?

– Тань, ты делаешь успехи. Дай мне волю – из тебя такая ученица выйдет! Как, теть Нюра, научим Таньку жить?

– Ученого учить… сама знаешь, – польстила мать Татьяне.

Выпили они вдвоем; Татьяна, разумеется, к рюмке не притронулась.

– Слушай-ка, теть Нюра, вот ты жизнь прожила, – начала Надежда. – Много в ней врала?

– Никогда! – обиделась та.

– Врешь! – погрозила Надежда пальцем. – Как раз ты-то и врала всю жизнь. Да и сейчас врешь. Думаешь, я не знаю?

– Угостила – теперь можно обижать старуху?