Страница 5 из 34
– Зачем же? В ресторан «София», например. Сейчас как раз проезжать будем, площадь Маяковского…
– Ну, если в ресторан, – поехали.
Евграфов любил жизнь. И в такой форме тоже любил – когда на него плюют. Когда женщине нет никакого дела до него, до Евграфова, как до мужчины, а тем более – как до художественного дельца. Пусть. Ведь интересно, что вот ты для кого-то совершенное ничто, потом идет время, еще идет, и вдруг все разом меняется: женщине хорошо с тобой, женщина уже с трудом представляет, как это раньше не было тебя в ее жизни. Странно, правда, странно… А вся отгадка в том, что не нужно нажимать, давить, спешить. Не нужно подминать. Иногда нужно вместе пообедать в ресторане. Иногда – съездить куда-нибудь за город, например в Архангельское. Иногда – небрежно так вручить билет на Таганку, скажем – на Вознесенского. Иногда – что-нибудь подарить. Вот-вот, подарить. Мужчина нынче пошел прагматик: в постель – пожалуйста, а дарить, тратиться – увольте. А ты – даришь. Ты – Евграфов, ты добрый, улыбчивый, ты не обижаешься, даже если тебе плюют в лицо (ты еще возьмешь свое), тебе просто нравятся красивые люди, женщины, их слова, улыбки, жесты, мягкие волосы, большие глаза, плавные жгучие движения. Тебе нравится эта игра, потому что в любой игре есть победители и побежденные. Отчего же не побыть в роли победителя? В конце концов мужчина – всегда победитель, если он идет до конца. А кому не хочется лишний раз убедиться в том, что он – мужчина?
Мужа Жан-Жанна презирала. За что – о том рассказ ниже.
В Иване Карловиче, любовнике, она обожала эрос (именно так она выражалась), но не любила в нем хитрость, изворотливость, жадность.
И вдруг – Евграфов. Которому ничего не нужно. Добр. Улыбчив. Сговорчив. Что вам нужно от меня, Кант Георгиевич? О, ничего, Жан-Жанна, абсолютно ничего… Вот ведь врет, а все-таки приятно, когда человек говорит, что ничего ему не нужно от тебя. Наоборот – он только и занят тем, что делает подарки. Поверьте, это доставляет ему удовольствие. Один раз – джинсы. Джинсы – с ума сойти! Настоящие, американские, с заклепками, с «фирмой», с замками. В другой раз – позолоченные часы. В третий – югославские сапожки. В четвертый – японский халат и отличное, японское же, нижнее белье. В пятый…
В пятый раз они оказываются у Жан-Жанны дома. Сначала – за чашкой чая. Потом – в постели.
В метро, перед самым выходом из дверей, кто-то нечаянно толкнул Екатерину Марковну, сумка ее раскрылась, и апельсины, как бильярдные шары, веером покатились в разные стороны. Несколько человек бросились помогать Екатерине Марковне; она в благодарности кивала головой, подхватывала апельсины и, краснея, будто делала что-то постыдное, быстро складывала их в сумку. Неожиданно в одном из мужчин она узнала Нуйкина.
– Семен… Иванович? – удивилась она.
– Да, я, – кивнул он. – Только Семен Семенович. Добрый день, Екатерина Марковна.
– Вы? Откуда? Что вы здесь делаете? – Странные вопросы задавала она, как будто человек не имеет права оказаться там, где он оказался. Тем более в Москве, где дороги каждого неисповедимы.
– Я здесь живу. Неподалеку, – ответил он, и они вместе вышли наконец из метро.
– Странно, – сказала она. – Насколько мне помнится, вы жили от «Сокола» Бог знает на каком расстоянии…
– Все меняется, Екатерина Марковна, – ответил Нуйкин. – В том числе и место жительства.
– Ах, да, да… – догадливо произнесла она, вспомнив, что Нуйкин ведь собирался разводиться с женой.
Сколько прошло времени со дня их последней встречи? Верней, с того дня, когда Екатерина Марковна выставила Нуйкина за дверь? Тогда была осень, сырость, промозглый вечер, теперь – апрель, сухо в Москве, набухают почки тополей, скоро майские праздники… Полгода? Пожалуй, даже больше.
– Разрешите, – Нуйкин подхватил сумку Екатерины Марковны.
– Но мне вот сюда. Налево, – показала она.
– Ничего. Мне почти туда же, провожу вас, – сказал он.
Некоторое время шли молча. Странное дело, оба чувствовали, что за последние месяцы они изменились. Или это только казалось?
– Ну как вы, развелись с вашей женой? – спросила она.
– Да, развелся, – кивнул он.
– У вас есть дети?
– Дочка.
– Теперь платите алименты?
– Да, – сказал он.
– Больше всех страдают от семейных неурядиц дети.
Нуйкин на это ничего не ответил, промолчал.
– Вот что я вспомнила, – Екатерина Марковна улыбнулась. – Нашли вы тогда себе «невесту»?
– Нет, не нашел. – Отвечать улыбкой на улыбку Нуйкину не хотелось. Он ответил строго, серьезно.
– Значит, никто не захотел комедию ломать?
– Никто.
– Вот видите… А вы, наверное, обиделись тогда на меня?
– Нет, не обиделся. Я испугался. Вы тогда так разозлились…
Екатерина Марковна рассмеялась.
– Странный вы человек, – смеялась она. – И часто вам приходят в голову такие сумасбродные идеи?
– Если идеи помогают меньше страдать – разве это сумасбродные идеи?
– Да? – удивилась она.
– Да, – ответил он.
Он сказал «да» и подумал: странно, что она смеется. Полгода назад ее, такую воинственную, суровую, неприступную, нельзя было и представить смеющейся.
– Наверное, у вас случилось что-то хорошее? – спросил он.
– Хорошее? – она внимательно посмотрела на него, потому что вопрос этот удивил ее. – Как сказать… А в общем, да: приехала дочь с Байкала.
– Я и не знал, что у вас есть дочь. Поздравляю!
Они уже вышли на улицу Алабяна, теперь пересекали ее, переходили на другую сторону неподалеку от моста.
– Она окончила десять классов и уехала на БАМ. Она ненавидела нас. Нас – то есть родителей. В знак протеста не стала никуда поступать и уехала.
– Ненавидела… За что? – задумчиво спросил Нуйкин.
– Как будто не было за что ненавидеть, например, Евграфова, – ответила Екатерина Марковна. – Она все видела. Все понимала. А меня ненавидела, потому что я терпела. Смирялась с подлостями мужа.
– Понятно, – в прежней задумчивости проговорил Нуйкин.
– Ну, вот мы и пришли, – неожиданно бодро-приподнято сказала Екатерина Марковна. Они и в самом деле стояли около ее дома. – Спасибо вам, – и протянула руку. – Рада была повстречаться с вами.
Нуйкин стеснительно пожал ей руку в ответ.
– Где же вы живете? – спросила она.
– На Песчаной, – ответил Нуйкин.
– О, совсем близко. Даст Бог, увидимся еще. Всего доброго!
– До свидания, – сказал Нуйкин.
На этом они расстались.
У Евграфова были любопытные мысли насчет «вечного двигателя». Когда он их высказывал, например, людям техническим, инженерам, физикам, электронщикам, мало ли какие специалисты встречались ему на пути в его коммерческих вояжах, от него поначалу отмахивались: ну, глупости какие!.. А потом, подумав, каждый вдруг находил идею Евграфова не совсем сумасбродной. То есть, конечно, сумасбродной, дикой, но тем не менее в принципе любопытной, даже, может быть, существенно новой, а может, отчасти и гениальной. Только вот циничной, что ли… Или гениальность не бывает циничной?
Отец Евграфова, философ Георгий Евграфов, в бесконечных спорах с коллегами нередко касался и этого вопроса – «перпетуум мобиле». Сын слушал, думал, ломал голову и, став взрослым, не только нашел разгадку «вечного двигателя», но даже удивлялся, почему до него никому не приходило в голову это простейшее, и легкое, и на поверхности лежащее решение.
– Ты знаешь, что такое «перпетуум мобиле?» – спросил Евграфов у Жан-Жанны в первый же день их постельной любви.
– Думаешь, я совсем дурочка? – усмехнулась Жан-Жанна, развалившись как тигрица на белоснежных простынях.
– А все-таки?
– Ну, «вечный двигатель». Устраивает?
– Вечный двигатель – это любовь, – глубокомысленно произнес Евграфов.
– Ах-ха-ха! – рассмеялась Жан-Жанна. – Евграфов, ты не только живописный маклер, ты еще и философ! Поздравляю, поздравляю, Евграфов.