Страница 16 из 34
И закричал.
– Ты чего тут? – Жан-Жанна вошла в спальню с подносом в руках; на подносе дымились две чашки чая.
Евграфов лежал мертвый.
Врач, который приедет вместе с милицией, будет загадочно повторять:
– Ну вот, еще один типичный случай: «Локус минорис резистенциэ».
– А что это такое?
– Место наименьшего сопротивления. По-латыни: Locus minoris resistentiae.
– И что это за место у человека?
– У каждого свое, – скажет врач. – У многих – сердце.
Что происходило с ней, Екатерина Марковна сама не знала. Но чувствовала: с некоторых пор ей не хватает Нуйкина. То есть не то чтобы его самого, а общения с ним, разговора. Хотя что такого особого сказал ей за все время Семен Семенович? Но вот – она ждала. Она надеялась, что он или позвонит ей, или заглянет на огонек, но прошел месяц, второй, наступила зима, а Нуйкин так ни разу и не объявился. Екатерина Марковна затосковала. Казалось бы, тосковать ей некогда, столько хлопот и забот прибавилось с внучкой, но, как ни странно, заботы эти не могли отвлечь ее от глубокой внутренней работы, от напряжения души, от ожидания каких-то светлых, решительных перемен в ее жизни. Но что за перемены могут быть у женщины в ее возрасте?
А Нуйкина все не было и не было, и Екатерина Марковна в один день просто-напросто испугалась: уж не случилось ли чего-нибудь с ним? До этого ей гордость не позволяла заглядывать к Семену Семеновичу в булочную: вдруг подумает, что она нарочно пришла, а тут решила – пойду. Отпросилась на работе пораньше, задолго до того, как надо будет из садика забирать Юлю, и поехала от «Пушкинской» на «Сокол», в булочную.
Первое, что увидела, – Нуйкина за кассой не было. Вместо него сидела дородная женщина, спокойная до флегматичности, до того, что, казалось, вот-вот уснет за кассой, если к ней не подойдет очередной покупатель и не потревожит ее.
– Простите, а где Семен Семенович? – не без смущения спросила Екатерина Марковна.
Кассирша не сразу взглянула на нее. Она сначала как бы выплыла на поверхность из глубокого сонного омута, затем повела глаза в сторону Екатерины Марковны, причем во взгляде ее застыла такая безбрежная маслянистая поволока, что и не верилось, что это человеческие глаза, но все-таки она взглянула на Екатерину Марковну, а вот ответить ничего не ответила.
Екатерина Марковна пожала плечами: странно…
Она подумала: может, кассирша не поняла вопроса? И только решила повторить его, как женщина наконец подала голос:
– А вы кто ему будете?
– Я? – растерялась Екатерина Марковна, потому что кое-кто в булочной начал посматривать на нее с любопытством: чего это, мол, нужно ей от кассирши? И хотя ей хотелось ответить: «А вам, собственно, какое дело?» – грубо ответить, она сказала другое, совершенно неожиданное: – Родственница.
Кассирша облила Екатерину Марковну маслянистым сомневающимся взглядом:
– А если родственница, знать должны: Семен Семенович неделю как болен. Стыдно…
«И правда…» – молнией пронеслось в голове Екатерины Марковны; то есть что правда, она сама не знала: что он болен или что ей должно быть стыдно? – но именно так все отозвалось в ней – согласием с кассиршей.
И она вышла из булочной, какое-то время никого и ничего не замечая, просто шла и шла. Но вскоре спохватилась: «Как же так, он болен, а я?..»
Она бросилась по магазинам: покупать соки, яблоки, апельсины, молоко, творог, сыр…
Через полчаса стучала в дверь квартиры, где жил Нуйкин вместе с загадочным Сережей. Никто не ответил. Екатерина Марковна толкнула дверь – она открылась. В комнате стоял полумрак, так что Екатерина Марковна со света поначалу ничего не увидела. Но затем облегченно вздохнула: в углу, на кровати, лежал Семен Семенович. Он спал. Что он спал, было ясно потому, что он никак не реагировал на приход Екатерины Марковны. Продолжал лежать, спокойно, глубоко дыша, выложив руки, как ребенок, поверх одеяла.
Екатерина Марковна на цыпочках прокралась к нему, присела на табуретку. Он спал, а она смотрела на него, склонив голову, и, сама того не замечая, улыбалась. Впервые она заметила, что у Семена Семеновича, несмотря на его залысины, на крупный тяжелый нос, было красивое одухотворенное лицо, которое во сне приобретало выражение значительности и мудрости спокойствия. Как же она никогда раньше не видела этого, не замечала?
Она пошевелилась на табуретке, и Семен Семенович, нахмурив брови, с трудом, медленно открыл глаза.
Он смотрел на нее, она – на него. Улыбаться она перестала, просто смотрела, как мать смотрит на несчастное, заболевшее дитя.
– Вы? – прошептал он.
– Я, – кивнула она.
– Откуда? – спросил он и, кажется, даже встревожился.
– И вам не стыдно? – вместо ответа упрекнула его Екатерина Марковна. – Неделю болеете и ничего не сообщите. Мог бы и ваш Сережа позвонить.
– Его нет. Он в отъезде. – Семен Семенович и в самом деле почувствовал себя виноватым.
– Что с вами? – спросила Екатерина Марковна. – Бедный вы мой, что с вами?
– Так, пустяки. – Нуйкин покраснел от ее неожиданных слов. – Простыл немного. В булочной весь день на сквозняке…
– Я так и решила… Впрочем, что это я, – встрепенулась Екатерина Марковна. – Я тут кое-что принесла. Сейчас приготовлю… Молоко вскипячу. Вам обязательно нужно молоко пить. Горячее. С пенками.
– Ну, зачем вы…
– Все, все, молчите! Я вас и слушать не хочу!
Екатерина Марковна быстро разделась и нырнула со своими сумками в кухоньку. Выглянула, только когда услышала в комнате шум: Семен Семенович пытался подняться с кровати.
– Ни в коем случае, – испугалась Екатерина Марковна. – Что вы! Вам нужно как можно больше лежать.
– Неудобно перед вами…
– Я вам приказываю! – скомандовала Екатерина Марковна. – Вы слышите? Только лежать. Чем больше покоя, тем быстрей выздоровеете.
Нуйкин не стал больше спорить, сдался.
Минут через десять он сидел на кровати и маленькой ложкой, как ребенок, ел с блюдца творог, обильно политый земляничным джемом. Затем Екатерина Марковна поила его горячим молоком – заставила выпить целую поллитровую банку. Нуйкин вспотел, бусинки пота выступили на лбу и на носу. Он пил молоко с удовольствием, потому что как-то вообще редко покупал молоко, все большей чай да чай. А тут – такое вкусное, свежее, можайское…
Вскоре он с удовлетворением откинулся на подушку. Закрыл глаза. Оттого еще закрыл, что не знал, как вести себя дальше, что говорить, – присутствие Екатерины Марковны смущало его.
– Врач к вам ходит? – поинтересовалась она.
– Да, конечно. – Он открыл глаза. И улыбнулся глазами.
– А я думаю, куда вы пропали? И нет вас, и нет…
– Ну зачем я вас буду беспокоить?
– Меня не хотите видеть – хотя бы на Юльку посмотрели.
– Я ее вспоминал. Правда, вспоминал! – Он разволновался, словно боясь, что Екатерина Марковна может не поверить ему.
– А меня? – спросила она.
Он не знал, что ответить. Как ответить. Какими словами.
– Меня вспоминали? – Вопрос ее был беспощаден.
– И вас, – признался он.
– Ах, вы знаете, Семен Семенович, – живо, скороговоркой залепетала она, – знаете, Семен Семенович, – но не выдержала, рассмеялась счастливо, покраснела, – я хотела еще спросить у вас… правда, хотела… куда это девался ваш Сережа? Куда уехал? – И так этот вопрос не соответствовал ее радостному смущенному смеху, что Нуйкин не понял, всерьез ли она спрашивает. Темные ее волосы отливали синим густым огнем, черные глаза горели, щеки в румянце, и все лицо ее, вместе с белоснежными в смехе зубами, светилось счастьем самозабвенья и любви.
– Он на Урал уехал, – медленно, любуясь лицом Екатерины Марковны, проговорил растревоженный Нуйкин. – Родственников навестить.
– Правда?.. – смеялась Екатерина Марковна. – А вы знаете, Семен Семенович, я сейчас, когда шла к вам, увидела неподалеку дворника, с бородой такой, страшный, с лопатой, я испугалась: думаю, неужто это Сережа? Ужасно старый… Хотела спросить о вас, да испугалась. Ой, держите меня! – продолжала она смеяться.