Страница 6 из 14
– О, дядя Ваня! – восхищенно выпалил Колька. – Он гвардии старшина запаса огнестрельного минометного батальонного полка!
– «Минометного батальонного полка», – усмехнулся майор Петров и, повторив: – «Минометного батальонного огнестрельного»! – даже рассмеялся. – А ну, где он у вас живет, гвардии старшина запаса? Показывайте! – И обратился ко мне: – А с вами, товарищ суворовец, разговор особый. Пусть вот ваш дядя Ваня полюбуется на вашу дисциплину.
– Он не мой дядя Ваня. Он его дядя Ваня, – буркнул я.
– Вы уже и пререкаться научились? Не зна-а-ал…
– Мы в город к бабушке приехали, у нее травы разные… Бабушка-то у нас ой старенькая, хлопочет около дяди Вани, совсем он занемог…
– Понятно… «занемог», – снова усмехнулся майор гражданским словам Кольки.
Сначала дядя Ваня ничего не понял – подумал, мы его навестить пришли, я и мой офицер-воспитатель, вот какие хорошие да внимательные, а потом, когда услышал, что я в «самоволку» сбежал, нахмурился:
– Ну, Колька, я с тобой дома поговорю! Тут тебе не в поселке у нас, тут военное училище. Зачем Володю сманил?
– Дядя Ваня, я сам! – сказал я. – Он не виноват.
– «Сам»… Знаю я, как вы выгораживаете друг друга. Вот у нас случай был… простите, товарищ майор, вы на каком фронте воевали?
– На Белорусском.
– Соседи, значит. Мне на 2-м Украинском пришлось одно время… А случай, значит, такой… – Дядя Ваня выпустил густую струю дыма (он всегда курил козью ножку). – Слышь, мать, – обернулся он, – ты там сообрази чего-нибудь на стол.
– Чего? – Бабушка приставила к уху ладошку.
– На стол, говорю, мам… сообразила бы чего-нибудь.
– А, ну да, ну да, Ванюшко.
– …а случай, значит, такой. – Дядя Ваня снова выпустил струю дыма. – Я батареей командовал, вызывает меня комбат: «Где там наводчик у тебя… Прокофьев, кажется?» – «Так точно, товарищ комбат, наводчик Прокофьев!» – «Он у тебя что, военного языка не понимает? Ему где приказано быть: на КП? Или где?» – «Так точно, товарищ комбат. На КП! Разрешите доложить: легкая контузия у него. Через два часа будет на КП!» – Выгородил я его. А контузия была… знаете, как оно на фронте, товарищ майор… Отпустил я его перед боем с медсестрой попрощаться. Любовь у них была. Вернулся от комбата, а вместо блиндажа, куда он пошел, воронка. Прямой фугасной накрыло… Да-а… – глубоко затянулся дядя Ваня. – Выгородил вот его, хотел как лучше, а оно, вишь, как вышло…
– Вот и он не понимает, – кивнул майор на меня, – что убежал, а случись военная необходимость – бойца нет на месте. ЧП! Солдат должен быть всегда на своем посту, такова суть военной жизни.
– То-то и оно, – сказал дядя Ваня. – Но сейчас не поймут они, товарищ майор, для них это слова, игра.
– Хотел я его, – продолжал майор, – из барабанщиков исключить. Скоро военный парад… отличник учебы, один из лучших барабанщиков – и вот «самоволка». Таким суворовцам не место на военном параде.
– Ой, дяденька майор! – взмолился Колька.
«Дяденька…» – передразнил я его про себя со злостью.
– Оно, конечно, так, – вздохнул дядя Ваня. – Но с другой стороны… Ну, с наступающим праздником, товарищ майор!
– Спасибо, мне нельзя. Служба. А вас от всей души с праздником!
– Спасибо! – широко улыбнулся дядя Ваня.
– Ладно, – вдруг сказал майор, – на первый раз объявлю ему выговор, а в параде пусть участвует.
– Ой, дяденька майор! – обрадованно вскрикнул Колька.
«Эх ты, дяденька, дяденька…» – ликующе передразнил я его про себя.
– Не к кому-нибудь все-таки убежал, – продолжал майор, – а к гвардии старшине запаса огнестрельного минометного батальонного полка!
– Чего? – удивился дядя Ваня. – Чего, чего?
– Так представил вас племянник.
И тут они оба как засмеются! И мы с Колькой тоже рассмеялись; дядя Ваня смеялся до слез…
…Незаметно я все-таки заснул.
Утром, когда нас выстраивают в училищную колонну и под звуки военного марша мы шагаем к площади 1905 года, невозможно передать чувство радости – на грани ликования, счастья, восторга, которое переживает каждый из нас, а тем более мы – суворовцы-первогодки, барабанщики, идущие впереди общего строя! Я знал, нас любят в городе, но никогда не думал, что так сильно; со всех сторон неслось: «Суворовцам, ура-а!..», «Да здравствуют суворовцы!», «Советской Армии, ур-ра!..», «Слава воинам-защитникам, слава суворовцам! Ур-ра!..» Гремели барабаны, печатался шаг, слышались команды, заливалась труба горниста, из распахнутых окон неслись военные марши, высовывались люди, бросали цветы, флажки, трепетали в окнах занавески, развевались флаги, вдоль строя по тротуару бежали мальчишки, кричали: «Ур-ра, ур-ра, суворовцам!» – и такой это был пестрый, разнородный, как бы даже красочный шум, какой случается только в праздники! И небо сегодняшнее – нежного голубого оттенка, с мелкими перистыми облачками, быстро летевшими за ветром (день был ветреный), и солнце, еще только разгоравшееся, по-весеннему мягко сыпавшее на город лучистое тепло, и резкий запах вырвавшихся из почек тополиных листьев, и вся в нежном цвету молодая акация, ровными рядами провожающая наш строй, – все это заполнено светом, весной, воздухом, красками и радостью. Как приятно маршировать по такому городу в такой день, в таком строю! Весь этот путь – от училища до площади 1905 года – показался мне цветным сном…
А когда войска замерли на площади, и куранты пробили ровно десять часов утра, и над морем людей повисла секундная глубокая тишина, волнение мое, как и волнение моих товарищей, достигло высшего предела. Плохо помню, как наконец – по команде – мы ударили в барабаны, и наша коробка двинулась вперед. Как мы шли, что делали мои руки, что я видел, что слышал, как мы проходили мимо трибуны, как нас приветствовали – ничего этого я совершенно не воспринимал, движения были автоматические, никогда в жизни я не чувствовал себя столь растворенным в чем-то огромном и великом, что просто несоизмеримо с жизнью одного человека, тем более мальчишки. Опомнился я, когда мы, пройдя площадь, свернули в переулок, вышли на параллельную главному проспекту улицу и слились с демонстрантами; как их было много! – на несколько километров протянулись они вдоль улицы: ждали своего часа, когда закончится военный парад (после нас пошла техника), и уж тогда по улице Ленина, по площади 1905 года мимо трибун пойдут они с флагами, транспарантами, лозунгами, портретами, шарами, цветами – рабочие, инженеры, строители, студенты, школьники. Сейчас они ждут, а мы шагаем строем мимо них, и наш барабанный бой, и марш нашего оркестра, и приказы командиров – все это сливается с песнями демонстрантов, их весельем, криками и шумом. Вот здесь пляшут прямо на улице под гармонь, вот здесь студенты поют песню под гитару, собравшись в круг, вот здесь снова пляшут, а вот здесь затянули старинную революционную песню, щеки старичков и старушек пунцово разгорелись, глаза по-молодому блестят, и молодо-энергичны все их движения, а на груди – алые банты или красные гвоздики. А вот здесь что-то репетируют: на машине, обтянутой кумачовым материалом, стоит мужчина и, как будто дирижируя руками, командует: «Рабочим прокатного цеха – слава!» – «Слава!» – как эхо откликаются демонстранты. «Славным нашим женщинам-труженицам – ура!» – «Ура!» – подхватывает эхо. А мы идем дальше, мимо новых и новых демонстрантов. Где-то продолжается парад, где-то с ревом идут и идут эшелоны танков, самоходок, орудий и ракет, а мы, буквально потонув в людском море, возвращаемся в училище. Командир роты объявляет нам благодарность. Мы уже пришли в себя, мы уже и видим, и слышим, и понимаем, и как приятно сознавать, что со своей задачей мы справились отлично, хотя и были как во сне от волнения; командующий парадом передал суворовцам-барабанщикам личную благодарность, командир роты объявил ее нам, и теперь мы полны удовлетворения, а главное – как-то спокойно-спокойно теперь на душе, мы расслабились и идем свободным шагом…
И потом, когда я уже отпущен в увольнение и еду на автобусе домой, в поселок Северный, где меня ждет не дождется мама, праздник словно мчится за мной следом. Всюду народ, песни, пляски, веселье, смех и шутки. И только я выхожу из автобуса, как вновь попадаю в праздничное окружение людей. Дома меня встречают как героя, мама вытирает уголком платка слезы, а они бегут, бегут, дядя Ваня похлопывает маму по плечу, говорит: