Страница 11 из 14
Подхожу к снаряду. Поскрипывает магнезия, когда сжимаю прохладные гладкие брусья. Как это успокаивает меня! Испытываю радость, как будто от встречи с надежным другом.
Оттяжка, короткий разбег, и долгим, сдержанным, эластичным выхлестом делаю дугу – подъем разгибом, носки тяну вдаль и вверх, сдерживаю их напряжением пресса. Отмашка назад, а затем вперед, в «угол». Чувствую полную слитность с брусьями – это такая радость, такое удовольствие… Кажется, я даже слегка улыбаюсь. Начинаю выжимать стойку. Чувствую, делаю это легко, красиво, спокойно.
Слегка прогибаюсь в пояснице, делаю сильнейшее захлестывающее движение, отпускаю правую руку, рука взмывает вверх вслед за движением ног, делаю разворот на сто восемьдесят градусов… Это соскок. Четко, как вкопанный, приземляюсь на мат.
Проходит секунда. Миг. И вот я уже слышу – крики, аплодисменты. Да, я чемпион училища! Я верил в это. Я чувствую гимнастику так, как никто ее не чувствует. Потому что я люблю ее. Лишь когда я с ней, я забываю все на свете. Я и она – и больше никого. Такая любовь…
Мне кажется, не нужно больше ничего объяснять. Валька сказал мне в тот день: «Предатель!» Но что значит это слово перед правдой чувств, которые я пережил? Сейчас вы знаете эту правду. Вы тоже, наверное, догадываетесь: не потому Аня перестала дружить с Валькой, что он не стал первым в гимнастике, а потому, что он никогда не был для нее единственным, единственно нужным. Вот Люся и Валька – они единственные друг для друга. Это любовь.
Что еще сказать в свое оправдание? Может, то, что в шестнадцать лет я стал абсолютным чемпионом по гимнастике на Всесоюзной спартакиаде суворовских училищ? А с Валькой мы до сих пор друзья, хотя изредка он с улыбкой упрекает меня. В этих упреках есть, конечно, некоторая горечь, но в них нет правды. Я не предал гимнастику, а значит, и не предал друга. Ведь так?
Сейчас я тренер по гимнастике, а Валька – преподаватель английского языка. Изредка мы встречаемся с нашим капитаном. Он постарел, но всегда говорит: «Ну, как, мальчики, помните, чему я вас учил?»
Мы все еще для него мальчики.
Осенью в школу
Повесть
Глава первая
За поворотом открылся рейд…
Была уже ночь, на палубе горели красные сигнальные огни, и ночь от этого казалась темней, чем была, и звезды на небе слегка отливали красноватым светом; это тянулся вверх свет сигнальных огней. А когда открылся впереди рейд, ночь как будто отступила от катера – рейд встречал его десятками радостно зажженных окон. На палубе тотчас началось оживление, кто-то сказал: «Ну, кажется, причаливаем…» – и кто-то ответил: «Слава Богу, причаливаем, слава Богу…» От катера к рейду и от рейда к катеру словно протянулась невидимая, но ясно ощутимая нить – жизнь радуется жизни, человек радуется человеку.
– Бабушка, – сказал Вовка, – а наше окно какое? Вон то? – Он показал на самое яркое окно.
– А кто ж его знает… – задумчиво ответила Валентиновна. – Нам Толстого улицу надо, дом двадцать пять. Не знаете такую? – обратилась она к соседу.
– Толстого, говорите, улицу? – усмехнулся мужчина. – Как не знать, знаю. – Он помолчал, потом еще раз усмехнулся. – Здесь улиц всего одна. Толстого называется… Двадцать пятый, говорите, дом?
– Двадцать пятый, – откликнулась Валентиновна.
– Гм, двадцать пятый… Это вы, значит, к Егору Ивановичу едете? – Он потрепал Вовку за плечо.
– Вот, вот… – обрадовалась Валентиновна. – А вы знаете его?
– Знаю. Слышал. Сам-то я не из здешних мест, километров двенадцать пониже. Кременчуговка есть такая… слыхали?
– А то как же, – слукавила Валентиновна.
– Вот… Сам-то я из Кременчуговки, ну а здешних мы тоже знаем. Как облупленных. – Он снова усмехнулся.
– Я вот и думаю, – быстро заговорила Валентиновна, – Егорка мой – ладно, Бог с ним, а нам ехать надо, а как же…
– Ну, не знаю, чего там у вас, – сказал мужчина. – У всякого своя причина.
– Видишь вот, как ты говоришь! А причина причине рознь. Взять, к примеру…
– Мы едем к папе и маме! – сказал Вовка.
– Вот еще тоже горе луковое! Ты чего во взрослый разговор лезешь?
Вовка ничего не ответил, только весело поболтал ногами и хитро улыбнулся.
– Замучилась я с ним, никакого сладу, – пожаловалась Валентиновна. – Из Тюмени в Луговую на «кукурузнике» летели, так он чего выдумал… Ну-ка, отвечай, чего напридумывал!
– Дяденька, – сказал Вовка, – мы едем к папе и маме!
– Рад… – улыбнулась растроганно Валентиновна. – Парнишка-то ничего растет, рассуждать только любит да озорничать мастак…
А катер уже причаливал к дебаркадеру, уткнулся в него носом и ждал, когда корму развернет течением. По палубе в суматохе бегал – наверно, после сна – парнишка-матрос, кто-то ему все кричал из рубки: Василий, сделай это, Василий, сделай то, – а он ворчал в ответ: «Все Василий да Василий, других нету…»
– Ну, Рыжик, счастливо! Ни пуха ни пера!
Вовка прищурился и так, с прищуром, ничего не говоря, долго смотрел на мужчину, на катер, на матросов. Потом Валентиновна дернула его за руку, и он вприпрыжку побежал вперед.
– А где папа с мамой? – Вовка стоял посреди комнаты грустный и растерянный.
– Это уж их надо спросить… – Валентиновна взяла одну из Егоркиных рубах, брошенных на постели, и начала выгонять комаров на свет.
– Бабушка, включи-и… – Свет Валентиновна везде выключила, оставила только в сенках.
– Где так герой, а тут… – Валентиновна закрыла все двери, включила свет, огляделась. – Подтопить, может? – подумала она вслух. – Давай подтопим, все веселей. – Она вышла во двор, набрала досок, щепы. – Ну-ка, поищи, где у них веник, – сказала Вовке, растапливая печь. – Вишь, как огонек весело занялся, – разговаривала она сама с собой. – Сейчас тепла нагоним, не пропадем, а, Вовка?
– Бабушка, а папа с мамой где?
– Ты веник-то нашел?
– Нашел, вот он.
– Вот он, – усмехнулась Валентиновна. – Ты не протягивай его бабке, а бери-ка да начинай с углов выметать… вот, вот… вишь, как хорошо получается…
– Я когда вырасту, знаешь, кем стану?
– Ну-ка, кем это ты собираешься стать? Генералом, поди?
– Нет, бабушка, генералом – это что… я стану… отгадай с трех раз…
Валентиновна на кухне нашла картошку, таз, присела около печки.
– Ты думаешь, у бабки мозг-то молодой, загадки отгадывать? Бабка у тебя старая…
Вовка старательно пыхтел, выметая из углов мусор на середину комнаты.
– Я буду… Нет, ты отгадай…
– Космонавтом? – Вовка отрицательно покачал головой. – Профессором? – Вовка снова покачал головой. – Ну, не иначе, девок за косы будешь таскать! – Валентиновна усмехнулась, встала и понесла начищенную картошку на кухню.
– Не угадала… Я буду… знаешь такого Кащея Бессмертного?
– Кащеем Бессмертным? – удивилась Валентиновна так, что даже из кухни выглянула.
– Да нет… не Кащеем, ты слушай… ведь есть такой, который с Кащеем сражается?
– А, волшебником, значит.
– Значит, выходит, волшебником, – придумал наконец Вовка.
– Гм, волшебником… – Валентиновна помыла на кухне картошку, потом поставила ее на печь. Бросила в кастрюльку лаврового листа, который нашелся в залавке. – Это когда маленькие, все хотят волшебниками стать… Ну, будь по-твоему, станешь волшебником – бабку, может, воскресишь… Воскресишь? – Валентиновна насмешливо посмотрела на Вовку.
– Это еще что! – похвастался Вовка. – Будет, значит, так… стану волшебником, скажу: «Кто на свете самый сильный?» Кащей скажет: «Я!» Я, значит, бабушка, выскочу из засады – раз его, раз… Я, знаешь, бабушка, Кащея-то здорово боюсь…
– А чего его бояться? – Валентиновна убрала со стола грязную посуду, вымыла ее, расстелила полиэтиленовую клеенку, расставила чистые тарелки. Вода в кастрюле уже кипела, пахло лавровым листом, свежей картошкой. В печке весело потрескивали дрова, на стенах плясали смешные тени. – Кащей, Вовка, дело нехитрое. В жизни-то потрудней есть орешки… Ты его с одного конца раскалываешь, а он круглый, крутится, вертится… видал как?