Первое поле

– Чтоб я так жил!

Пассажиры в шляпах уже сидели ненапряжёнными. Женщины отстегнулись и о чём-то переговаривались, всё встало на свои места, и можно было, не отвлекаясь, смотреть это великое кино за окнами самолёта. Кто-то из старших геологов, как и ребята, смотрел в окна на проплывающую тайгу, поблескивающие змейки рек и ручьёв, которые так неожиданно много петляли внизу, что казалось, что текли безо всякой цели – куда выпалит. Другие уже сидели с закрытыми глазами. Возможно, что, привыкшие к этим речным и таёжным красотам, спали от усталости, от мерного гуда двигателя и от того, что в самолёте самое место выспаться. А за окном, сколько хватало глаз, увалы гор, сопок и мягкое покрывало зелёной тайги над всем этим совершенно бесконечным пространством. Только у рек и ручьёв тайга останавливалась и тоже смотрела, как бегут, журчат и спешат воды. Долины рек были то совсем узкими, то разбегались вширь, где и сами реки бежали в несколько потоков, и всё это сверкало, переливалось тысячами солнечных зайчиков и будоражило воображение! И Матвей уже себя ощущал не парнишкой, вырвавшимся из города в тайгу, а таким бывалым рабочим экспедиции, с мозолями, с присохшими к губам крупинками махорки, с обветренной, как у Мартена Идена, кожей на лице. Лететь точно было интересно. Ребята даже по очереди сходили по непривычно дрожащему полу к кабине лётчиков и были изумлены множеством выключателей-тумблеров, приборов со стрелками и вовсе удивительным рулём с рогами. Когда Матвей стоял у кабины, один из лётчиков обернулся, подмигнул ему и громко, чтобы Матвей услышал, спросил:

– Ну что, лётчик, нравится?

Лётчик Матвей постарался независимо кивнуть, мол, ничего особенного, но, когда лётчик его поманил в кабину, забыл про всё на свете. Из кабины открывался совершенно другой вид на долины, сопки, более привычный, и двигатели ревели сзади по бокам и обозначали выкрашенными концами пропеллеров голубые два круга. Вся кабина была в приборах, поблёскивающих круглыми стёклами, рычажках тумблеров. Они рядами были и на потолке кабины, и впереди на торпеде. Из знакомых оказались только часы со стрелками. Слева и справа прямо перед креслами пилотов были как будто велосипедные рули на толстых ногах, уходящих в пол. В кабине тоже всё мелко вибрировало. Пилоты по очереди обернулись и улыбнулись Матвею. Окна были квадратными, и за лобовыми увидел совсем как в автомашинах оконные дворники. Тут же внутри кабины были прикреплены вентиляторы. Наушники у пилотов были крупными, с тряпочными накладками. Всё было интересно! За окном пространство тайги выглядело иначе, привычнее, чем в салоне. Оторваться от этого было невозможно, но его за рукав дёрнул сидящий в выгородке дяденька лётчик:

– Насмотрелся, иди на место.

Перед ним стенка тоже была вся в приборах, а на совершенно скромном столике лежал журнал, карандаш, а правее – ключ для передач азбукой Морзе, это Матвей уже знал. На журнале лежали тоже непривычно большие наушники.

Много лет спустя Матвей, уже полевик, не так конечно переживал необходимость полётов, и, находясь на борту, если нечего было читать или записывать, скорее засыпал, уютно устроившись на мешках или на сидении, собирая всякий раз силы на работу, и уже не удивлялся, заглядывая в кабину к пилотам, количеству переключателей-тумблеров, круглому стеклу прибора, следящего за горизонтом, компасу, по которому экипаж вёл самолёт туда, куда надо, полётной карте на коленях второго пилота с прямыми линиями маршрута, потому как все сотрудники в партии почти постоянно с такой-то работой недосыпали. Но первый полёт (рейс – новое слово), конечно же, стал запоминающимся в деталях, поэтому он во все глаза смотрел в квадратное окно самолёта, на новых для него людей, геологов, на корпус самолёта внутри, как он устроен. И прикреплялся душой ко всему этому. Летели, как показалось, очень долго. Перевалили через какой-то вытянувшийся на северо-восток горный хребет. После чего пошли вниз. Справа по борту ровной полосой шло русло широкой, куда как шире, чем река Москва, реки. Что-то изменилось в дребезжании всего корпуса. В какой-то момент стало тихо, как будто выключили двигатели, а самолёт как будто упёрся во что-то мягкое, податливое. Но двигатели не выключали, просто убавили обороты. И на таком режиме постепенно планировали всё ближе к земле. Уши заложило, и даже не ватой, а тополиным пухом. Борт лег на левое крыло и с поворотом заскользил вниз, к земле. Мелькнул такой же, как в Магдагачи, полосатый колпак, какая-то грузовая машина с двумя бочками на борту проехала прямо под ними, и почти сразу же коснулись земли. Пару раз взревели двигатели, самолёт бежал к столбу с колпаком, затем двигатели присмирели, как будто успокоились, со свистом докрутились и обрели свою естественную форму пропеллера. Хвост опустился. Ребята сглотнули, освобождая уши от давления, и тут же вернулись, как будто кто-то их включил, все звуки: мужские голоса, рёв двигателя, шелест пропеллера. Самолёт как будто от досады всем корпусом пару раз вибрировал, затем сдался, успокоился и, вильнув хвостом, остановился. Пропеллеры ещё повертелись, как будто на холостом ходу, и остановились. Из кабины вышел пилот-радист и, перешагивая через мешки и ящики, прошёл к двери, открыл.

Тут же послышался с улицы далёкий собачий лай и посвист ветра. Перед тем как проститься с лётчиками, Матвей и Анатолий отдали лётчику-командиру письма домой. Дяденька лётчик мягко улыбнулся, положил конверты в полевую сумку: «Завтра и опущу, не волнуйтесь, всё обязательно дойдёт» и протянул руку для пожатия. На улице было прохладнее, чем в Магдагачи. Услышали новое слово «Нелькан».

Собственно Поле! Нелькан

Надоело говорить, и спорить, и любить усталые глаза.

Посёлок собранно и свободно расположился на высоком берегу реки Маи. И после всех европейских рек центральных районов СССР: Клязьмы, Оки, Дона, Москвы-реки – это была река! Не знаю, возможно, сойдёт сравнение котёнка, серенького, домашнего, с таёжным красавцем тигром – так и Москва-река по сравнению с рекой Маей – это котёнок. И по ширине, и по скорости течения, и по шуму… Дикий её простор и нрав просто-таки бросались в глаза и уши. Как будто идёт по не проложенным рельсам такой водяной состав, где вместо вагонов бесконечность стремительной стальной, с оттенками в синеву воды. На берега ею были выброшены отслужившие зиме огромные льдины. Да нет, не льдины, а хрустальные дворцы, которые своими размерами выше роста человека, не умещающимися в воображении, с первого взгляда, в первую же секунду, даже без внимательного взгляда на тающий лед, на эту естественную красоту, сверкающую алмазными гранями, поразили ребят красотой по сути простого льда. По сравнению с этими льдинами, сверкающими глубоким голубым, а в приближении состоящими из сот, совсем как пчелиных, в шестигранничках размером в шесть миллиметров, в стенках которых в каждом стояла чистейшая вода… все московские городские красоты как-то сразу упростились, растаяли перед такой льдисто-солнечной сочностью! Анатолий и Матвей молча благоговейно ходили по песку и камням на берегу вокруг льдин и даже трогать их хрупкость боялись. И льдинами, этим бесплатным Лувром, усеяны были повороты реки, куда эти трёхметровые в высоту льдины выносила стремнина.

– Надо же, – насмотревшись, произнёс Матвей, – я как-то в детстве видел, как рабочие на реке лёд зимой выпиливали для хранилищ, ледников. Пилами. Сначала пешнёй дыру бурили, а дальше двуручной пилой. Только на одном конце ручки не было. А вот как вынимали лёд, не помню. Может, верёвки заводили.

Ребята обходили эти удивительной красоты айсберги, глаза горели.

– Лошади стояли с телегами-розвальнями. На них укладывали выпиленные, ну, не меньше чем по полметра кубы совершенно голубого цвета и абсолютно прозрачные, даже никакой пылинки или песчинки не увидать.

А холод стоял собачий. У лошадей из ноздрей, как у паровоза, пар в две стороны. А река-то летом так себе, не по колено конечно, да и вода мутная. Чернозёмы. А вот льдины зимой оказались чистыми! И тут льды тоже чистые! – рассказав это из детства, Матвей замолчал.