Страница 15 из 23
Приказать кому-то вложить в голову готовые мысли – все равно что велеть чужой женщине родить твоего ребенка. Есть мысли, которые надо в муках рожать самому, и они-то и есть самые ценные. Они определяют, что ты, мать, дашь ребенку – грудь или вымя, воспитаешь его как человек или как самка, будешь руководить ребенком или будешь силком волочь за собой на аркане принуждения, будешь играть им, пока он мал, и нежностями с ним восполнять скупые или постылые ласки мужа, а когда он чуть подрастет, бросишь его на произвол судьбы или возжелаешь его ломать.
Ребенок не бывает твоим
2. Ты говоришь: «Мой ребенок». Когда, как не во время беременности, у тебя есть на это наибольшее право? Биение крохотного, как косточка персика, сердца – эхо твоего пульса. Твое дыхание дает и ему кислород из воздуха. Общая кровь течет в вас, и ни одна красная капля крови еще не ведает, останется ли она твоей, перейдет ли к нему, или, излившись, погибнет данью тайне зачатия и рождения. Кусок хлеба, что ты жуешь, – строительный материал для ног, которыми он будет бегать, кожи, их покрывающей, глаз, которыми он будет смотреть, мозга, в котором воспылает мысль, рук, протянутых к тебе, улыбки, с которой он позовет: «Мама!»
Вместе вам суждено пережить решающий миг: вместе вы будете страдать общей мукой. Ударит колокол и возвестит:
– Готово.
И в тот же миг оно, дитя твое, заявит: «Я хочу жить собственной жизнью!» – а ты отзовешься: «Живи теперь собственной жизнью!»
Мощными судорогами утробы будешь ты изгонять его из себя, не скорбя о его боли; мощно и решительно будет прорываться дите вперед, не скорбя о боли твоей.
Жестокое действо.
Нет. И ты, и ребенок совершите сто тысяч незаметных, нежных, чудесно ловких движений, чтобы, забирая свою долю жизни, он не забрал больше, чем положено ему по праву, по вечному, всеобъемлющему праву жизни.
«Мой ребенок».
Нет. Ни в месяцы беременности, ни в часы родов ребенок не бывает твоим.
Эта пылинка охватит мыслью все
3. Ребенок, которого ты родила, весит 10 фунтов.
В нем восемь фунтов воды и горстка углерода, кальция, азота, серы, фосфора, калия, железа. Ты родила восемь фунтов воды и два фунта пепла. Каждая капля этого твоего ребенка была тучкой, кристалликом снега, туманом, росой, родником, илом в городском канале.
Каждый атом углерода или азота связывался в миллионы соединений.
Ты лишь собрала все, что было.
Земля, повисшая в бесконечности.
Ближайший спутник – Солнце – в пятидесяти миллионах миль.
Диаметр маленькой нашей Земли – это три тысячи миль огня с тонкой, всего лишь десятимильной, остывшей скорлупкой.
На тонкой скорлупе, заполненной огнем, посреди океанов разбросана горстка суши.
На суше, среди деревьев и кустов, насекомых, птиц и зверей, копошатся люди.
Среди миллионов людей и ты произвела на свет одного. Что именно? Травинку, пылинку – ничто.
Такое оно хрупкое, что его может убить бактерия, которую в тысячу раз увеличишь – а она всего лишь точечка в поле зрения…
Но это ничто – кровь от крови и плоть от плоти морской волны, вихря, молнии, солнца, Млечного Пути. Эта пылинка – брат колосу и траве, дубу и пальме, птенцу, львенку, жеребенку и щенку.
В ней то, что она чувствует, видит, что заставляет ее страдать, радоваться, любить, доверять, ненавидеть, верить, сомневаться, что ее привлекает и отталкивает.
Эта пылинка охватит мыслью все: звезды и океаны, горы и пропасти. А что такое суть души, как не Вселенная, только безмерная?
Вот оно, противоречие человеческой сути, рожденной из праха, в котором Бог поселился.
Это общий ребенок, матери и отца, дедов и прадедов
4. Вот ты говоришь: «Мой ребенок».
Нет, это общий ребенок, матери и отца, дедов и прадедов.
Чье-то далекое «я», спавшее в веренице предков, голос истлевшего, давно забытого захоронения вдруг зазвучали в твоем ребенке.
Триста лет назад, в годину войны или мира, в калейдоскопе скрещивающихся рас, народов, классов, по обоюдному согласию или силой, в минуту ужаса или любовного упоения, кто-то овладел кем-то: обманул ли, соблазнил ли – никто не знает, кто и когда, но Бог вписал это в Книгу судеб, а антрополог отгадывает по форме черепа или цвету волос.
Бывает, впечатлительный ребенок фантазирует, что он – подкидыш в родительском доме. Так оно и есть: его прародитель умер века тому назад.
Ребенок – пергамент, плотно заполненный мелкими иероглифами, в котором ты сумеешь прочесть лишь часть; кое-что ты сможешь стереть или вычеркнуть и наполнить собственным содержанием.
Страшный закон. Нет, прекрасный. В каждом твоем ребенке он кует первое звено в бессмертной цепи поколений. Поищи спящую в этом твоем чужом ребенке собственную частицу. Может, ты ее и заметишь, может, даже и разовьешь.
Ребенок и бесконечность.
Ребенок и вечность.
Ребенок – пылинка в пространстве.
Ребенок – миг во времени.
Кем ему быть?
5. Ты говоришь: «Он должен… Я хочу, чтобы он…»
И ищешь пример, которому он должен подражать, ищешь, какой жизни ты для него хочешь.
Это ничего, что вокруг – посредственность и заурядность. Это ничего, что вокруг – серость.
Люди топчутся, копошатся, хлопочут, – мелкие заботы, слабые стремления, ничтожные цели…
Несбывшиеся надежды, разъедающая горечь, вековечная тоска.
Кривда правит.
Ледяные стены сухого равнодушия, от лицемерия дышать нечем.
У кого клыки и когти – нападает, кто кроток – уходит в себя.
И ведь не только страдают люди, еще и марают себя…
Кем ему быть?
Воителем или только тружеником, вождем или рядовым? Или всего-навсего просто счастливым?
Где счастье, в чем оно – счастье? Знаешь ли ты дорогу к нему? И есть ли на свете те, кто знает?
Ты выдюжишь?
Как предугадать, как защитить?
Мотылек над пенящимся потоком жизни. Как придать ему стойкости, но не затруднить полет, как закалить его крылья, а не подрезать?
Стало быть, собственным примером, помощью, советом, словом?
А если он их отвергнет?
Через пятнадцать лет он будет вглядываться в будущее, а ты – в прошлое.
В тебе – воспоминания и привычки, в нем – непостоянство и дерзкая надежда. Ты колеблешься – он ждет и доверяет, ты опасаешься – а он беспечен.
Молодость, если она не глумится, не проклинает, не презирает, всегда жаждет исправить ошибки прошлого.
Так должно быть. А все же…
Пусть ищет, только бы не заблудился, пусть стремится к вершинам, только бы не упал, пусть выкорчевывает, только бы рук не поранил, пусть сражается, только осторожно… осторожно.
Он скажет:
– А я думаю по-другому. Хватит меня опекать.
Значит, ты мне не доверяешь?
Значит, я тебе не нужна?
Тебя душит моя любовь?
Дитя беспечное, жизни не ведающее, дитя бедное, дитя неблагодарное!
Разве любовь – услуга, за которую ты требуешь платы?
6. Неблагодарный.
А земля благодарна Солнцу за его свет? А дерево – семени, из которого выросло? Поет ли соловей своей матери, согревавшей его своей грудью?
Отдаешь ли ты ребенку полученное тобой от родителей или всего лишь одалживаешь, чтобы потом отобрать, скрупулезно все записывая и высчитывая проценты?
Разве любовь – услуга, за которую ты требуешь платы?
«Мать-ворона, как безумная, мечется вокруг, садится чуть не на плечи юному смельчаку, хватает клювом за палку или за ветки над его головой, как молотом стучит головой по дереву, грызет ветки и каркает в отчаянии хрипло, надсадно и отвратительно. Когда мальчишка сбрасывает птенца, она кидается наземь и, волоча крылья, разевает клюв, хочет каркнуть, но голоса нет, машет крыльями и скачет к ногам мальчишки, обезумевшая, смешная, словно она первая в своем роду решилась на самоубийство. Когда были перебиты все ее детеныши, она взлетела на дерево к опустошенному гнезду и, кружась над ним, о чем-то думала…» (Жеромский)[4]
4
Цитата из рассказа С. Жеромского «Забвение». Пер. В Зеленевской. – Здесь и далее примеч. переводчика.