Манька
(Рассказы)

Юрий Казаков

МАНЬКА

Рассказы

НИКИШКИНЫ ТАЙНЫ

Бежали по лесу избы, выбежали на берег, некуда дальше бежать, остановились испуганные, сбились в кучу, глядят завороженно на море… Тесно стоит деревня! По узким проулкам деревянные мостки проложены, звонко отдают шаг. Идет человек — далеко слышно, приникают старухи к окошкам, глядят, слушают: семгу ли несет, с ружьем ли в лес идет, или так?..

Чуткие избы в деревне, строены крепко, у каждой век долгий — все помнят, все знают. Уходит помор на карбасе, бежит по морю, видит деревня его темный широкий парус, знает: на тоню к себе побежал. Придут ли рыбаки на мотоботе с глубинного лова, знает деревня и про них, с чем пришли и как ловилось. Помрет старик, древний, отмолят его по-своему, отчитают по древним книгам, повалят на песчаном угрюмом кладбище, и опять все видит деревня и чутко принимает вопли жёнок.

Никишку в деревне любят все. Какой-то он не такой, как другие, — тихий, ласковый, послушный. Ему восемь лет, на голове белый вихор, лицо смуглое, в темных веснушках, уши большие, тонкие, а глаза разные: левый пожелтей, правый побирюзовей. Тих, задумчив Никишка, ребят сторонится, не играет, любит разговоры слушать, сказки, — сам говорит редко и то вопросами: «А это что? А это почто?» — с отцом только разговорчив да с матерью… Голос у него тонкий, как свирель, а смеется басом, будто немой: гы-гы-гы! Ребята дразнят его, кричат: «Никишка-молчун! Молчун, посмейся!» Сердится тогда Никишка, обидно ему, прячется в поветь, сидит там, качается, шепчет что-то. А в повети хорошо: темно, никто не заходит, помечтать можно о разном, и пахнет крепко сеном, дегтем и сухими водорослями.

Возле Никишкиного крыльца стоит конь оседланный. Грыз плетень, щепал крупным желтым зубом, надоело ему, глаза прикрыл, голову свесил, осел, ногу заднюю поджал, только вздохнет во сне, ноздри разымутся. Стоит конь, дремлет, а деревня знает уже: собрался Никишка к отцу на тоню ехать, чай-сахар везти за двадцать верст по сухой воде мимо гор и мимо леса.

Выходит Никишка с матерью на крыльцо. Через плечо киса, на ногах сапоги, на голове шапка, тонкая шея шарфом замотана. От гордости боится по сторонам глядеть, сопит, лезет в седло, ноги в стремя, сдвигает бровки: — Но-о!

Встрепенулся конь, тронулся, на ходу просыпается, уши назад насторчил, хочет понять, что за седок на нем нынче. Закачались мимо избы, подковы по мосткам застукали: тук-ток. Кончились избы, показалась слева школа, рыбоприемный пункт, новый клуб под черепичной крышей, дохнуло от колхозной пекарни хлебным духом, раздул конь ноздри, сладостно заржал… Но вот кончились и конюшни, и фермы молочные, и огороды с овсом прошли — блеснуло справа море! Сильно светит низкое солнце, блестит, сияет под ним море и кажется выпуклым. Длинные мысы впереди плавают в голубой дымке, будто висят над морем. Смотрит Никишка вокруг, головой вертит, распускает в улыбку губы. Глядит на солнце, на море выпуклое, огненное, смеется:

— Солнушко, гы-ы!..

Перелетают вдоль берега кулички, кричат печально и стеклянно. Качаются на высоких ножках у моря, у (Самой воды бегают: волна отойдет, они по мокрому за шей, волна обратно, и они назад. Накатываются со звоном волны коню под ноги. «Шшшу!» — набегают, «ссссс!» — отходят, «шшшшу!» — снова набегают… А чего только нет на песке у моря! Вон красные мокрые медузы, после отлива оставшиеся, похожие на окровавленную печенку. Есть медузы другие — с четырьмя дымчато-фиолетовыми колечками посередине. Есть и звезды морские с пупырчатыми искривленными лучами, а еще — следы чаек, долгие, запутанные. Лежат грудами тронутые тлением темные водоросли, тяжело и влажно пахнут. А слева все бревна да бревна: белые, вымытые дождями и волнами, выбеленные солнцем, промороженные и вновь прогретые, высушенные. Слышал Никишка: много лет назад на большой реке Двине прорвало запань. Весь лес, какой был, в море убежал, не могли люди его поймать, а море выкинуло по берегам. Лежи? с тех пор тут лес, никто его не берет, никому не нужно, рыбаки разве только да охотники — на костер…

Весело Никишке. А конь все копытами хрупает да фыркает. Ступит иногда смаху на медузу, разбрызгается она по песку, как редкий, драгоценный камень. Пусто впереди, пусто назади, пусто слева, пусто справа. Справа море, слева лес. А в лесу что? В лесу вереск да сосны кривые, маленькие, злые, обиженные свирепыми северными ветрами, да березы такие же. Еще в лесу ягоды есть сладкие — брусника да черника. И грибы: маслята липкие, рыжики крепкие, грузди, волнушки с молоком, сыроежки с пленочкой. Медведи в лесу ходят, лоси прядают огромными ушами, куропатки хохочут, рябчики перекликаются, посвистывают. Из лесу в море реки выбегают, маленькие и побольше. Через большие реки мосты положены. Нюхает конь бревна, слушает, как внизу вода вызванивает. Ступнет шаг, шею выгнет, назад оглянется… «Но!» — скажет Никишка потихоньку. Конь еще шагнет, а звук на таких мостах глухой, и вода внизу темная журчит, будто крепкий чай. Все реки из болот вытекают, нету чистой воды, везде такая, и море возле впадения рек швыряет на песок желтую пену.

А вон еще что-то темнеет впереди… Подъезжает ближе Никишка — старая шхуна в песок вросла. Мачт нету и киля не видно, засосало. Лежит шхуна на боку, палуба сгнила, борты светятся; внутри водоросли с песком, больше ничего. Подходит волна, затопляет все, хлюпчит внутри, клокает, булькает, отходит — тонко струйки звенят, стекает вода на камни.

Воля, простор, воздух синий, резкий, и никого нет вокруг на много верст. Попадет когда тоня рыбачья пустая, заброшенная. Стены мохом поросли, окошки маленькие, голову только просунуть, крыша осела, прохудилась, да и сама тоня на один бок села, другой задрала, смотрит окошками в пустое небо. Вешала повалены, все рушится, только крест старый, поморский, черный, восьмиугольный, страшно торчит, будто страж, поставленный навечно, и нет ему смены. Жутко глядеть на такое, отвернись — и мимо, мимо!..

Тропа незаметная начинается, конь на нее сам свернул, Никишка задумался, поглядывает вокруг, хочет тайну такую узнать, чтобы все, что видит, разом открылось бы ему. Да не узнать, наверно, такой тайны, смотри только с тоской, впитывай глазами, слушай да нюхай…

И глядит Никишка очарованный, слушает, думает, а тропа все удаляется от моря, глохнет, лесом идет, и становится тихо, золотисто. Октябрь на дворе, под ногами коня — желтые, красные, оранжевые языки. Мохом пахнет, грибами, янтарные рыжики везде, румяные волнушки, — весь лес горит, пламенеет, елочки только зеленые да вереск стелется приплюснутыми островками.

Красен лес, а из-под земли камни обомшелые, серые и бурые выпирают, да стоят особнякам серые изуродованные скрученные елки, и странные березы стоят, похожие на яблони. Попался бы кто-нибудь навстречу! Но никто не попадается, один Никишка в мертвом лесу. Скоро ли жилье? Не у кого спросить, молчат сосны и елки, загадочно смотрят на Никишку камни из-под земли. Все тут камень да сырость… Только тропа глубоко в земле выбита, старая, глухая.

И вспоминает Никишка — рассказывала бабка — давно это было, еще до революции, — шли по мертвым лесам нищие странники, шли беглые, больные, несчастные, обиженные, всякий народ шел. И шли они все к одному месту, в одно место тропы глухие прокладывали, в пресветлую обитель — Соловецкий монастырь. И обратно шли, все такие же нищие, печальные. А где этот монастырь, Никишка не знает, там где-то, где солнышко закатывается, а где — поди-ко, узнай!

И вдруг среди этого безмолвия, звуков неживых — песня! И слышно, топором кто-то постукивает, слышно, дымком попахивает. Конь — уши торчком, заржал звонко, рысью, рысью вперед — жилье чует. Выезжает Никишка из лесу, перед ним изба — тоня отцовская. Все новое, все крепко и ладно, из трубы дымок курится, над крышей шест торчит с антенной-ежиком, на вешалах сети сушатся, рыбой пахнут, на катках карбас лежит, черным боком маслится. А на пороге отец сидит, топором постукивает, весло кормовое ладит да песню поет.