Страница 2 из 16
Короче, подиум.
А моя Света Василенко:
– Иди-иди! Придут на Улицкую, заодно и на тебя посмотрят.
На подиуме в нашу компанию затесался поэт, сочинивший одно из тех стихотворений, которые раз повстречаешь – и осядет в памяти, растворится в подкорке, умирать будешь – вспомнишь. Время от времени оно всплывало строками из какого-то древнего эпоса, и вот те на! – принадлежало перу Вадима Месяца:
Откуда ни возьмись появилась Настя. Всё утро она гуляла в зоопарке, любовалась семейством шимпанзе.
– Пошли, – сказала она. – Я тебя познакомлю с Олегом Вавиловым, и ты отдашь ему свою рукопись.
Олега было не застать, одна деловая встреча плавно перетекала в другую. На стенде “Софии” мы встретили Иру, правда немного квелую в сравнении со вчерашним днем. С утра она пережила тренинг “Путь воина”, где было объявлено, что духовный воин проверяется по горловой чакре: если пущенная из лука стрела угодит ему в яремную ямку, истинному победителю тьмы это будет трын-трава. Кто готов?
Вышла Ира и встала перед ним, сияя потаенным светом.
Я живо представила картину: стриженная под мальчика, непонятного возраста – я промахнулась на десять лет, решив, что ей нет и двадцати пяти. (“А как же моя мудрость?..” – воскликнула она.) Правильные черты, “нарядный рост”, гармоничное сложение. Древние обитатели Индии, высокие и светлоглазые арии, могли бы взять на себя ответственность за ее генетический код.
Казалось, она даже немного стеснялась своей красоты, сознательно умеряла ее, как это делал поэт Мацуо Басё, пытаясь в скитаниях ослабить, смягчить свой поэтический дар.
Она нарочно притормозила на пороге взрослого мира, почуяв, что его блага предполагают некую косность сознания, и выбрала гибкость, чувствительность, уязвимость, полнейшее отсутствие защитного поля.
И тут же – так мне хорошо знакомое – стремление вечно испытывать судьбу.
В “лихие” девяностые на представлении заклинателя сиамских питонов, удавов и королевских кобр она, единственная из публики, откликнулась на призыв факира: и ее обвил удав.
Так она стояла, обвитая удавом, ошарашенным подобной отвагой. А также – красотой и безумной Иркиной храбростью был начисто сражен британский продюсер Малколм, прямо из объятий удава пригласивший ее переводчицей на съемки английского сериала “Приключения стрелка Шарпа” в Крым, а там и принял на работу в свою кинокомпанию.
“Дело это для меня абсолютно новое и незнакомое, – писала она из Лондона родителям. – Никогда раньше не приходилось мне столько читать на английском в такие сжатые сроки. А во-вторых, проглотив книгу или сценарий, нужно оценить их с точки зрения художественной значимости, оригинальности формы, привлекательности персонажей, понять, заинтересуют ли это английскую аудиторию (господи, откуда я знаю!), можно ли адаптировать для телевидения и многое другое. Ты должен родить все эти идеи, а дальше – придать им приличный литературный вид, чтобы мое творчество мог почитать не только Малколм (Малёк), но и любые посторонние люди…”
И это был не предел мечтаний.
“Раздобыла лингафонный курс классического английского произношения и штурмую его и так и эдак…”
Подумывала – когда-нибудь, если случится оказия и судьба не забросит за тридевять земель, заняться режиссурой (“…в кино, говоря о режиссуре, хожу довольно часто, посмотрела немало интересных фильмов, совсем некоммерческих, едва ли они у нас когда-нибудь пойдут. Всё больше убеждаюсь, что в Голливуде (ха! Они меня там просто заждались!) мне делать нечего: европейское кино, да и сама культура мне куда ближе, чем американский “action”, поскольку апеллирует к внутренней, эмоциональной сути человека, его психологии. Посему американская публика в массе вряд ли мной бы удовлетворилась, так что будем ориентироваться на Европу…”
И если оказия не случилась, то лишь потому, что жажда жизни, которую не смогли заглушить никакие неудачи (“глядь, она всё-таки вылезает наружу, как подорожник сквозь трещину в асфальте”), и круг ее притяжений были безбрежны. За одну, увы, недолгую жизнь она собралась прожить несколько.
Вдруг ее потянуло в стеклодувы. “Хожу-ищу инструменты для работы со стеклом. Зашла в стеклодувную мастерскую, всё там разнюхала и даже попробовала сама выдуть – …улитку. Бедняжка получилась кривобокая, косолапая, однорогая, но благодаря этой помеси черепахи с жирафом уяснила для себя главное: это каторжный труд – с тяжеленной железной трубкой, которую надо всё время крутить вокруг своей оси перед пышущими жаром печами – руки отваливаются, кругом вредные испарения – этаким хобби себя в два счета угробишь! Да и вещи получаются слишком громоздкие и осанистые. Я стеклодувам так и сказала, что меня привлекают более мелкие и грациозные формы. А они: в таком случае надо изучать технику «работы с лампой». Потребуется «газовый пистолет», из которого вырывается горячее пламя, газовый баллон, специальный стол, всякие мелкие приспособленьица и масса терпения. К сожалению, в Англии этот метод не практикуется, он популярен в Венеции, но я не расстраиваюсь и уже раздобыла книжку послевоенного издания, очень полезную для стеклодувного творчества…”
Впрочем, я отвлеклась.
“Одиссей” вскинул лук, натянул тетиву, тщательно прицелился, выпустил стрелу (слава богу, с тупым деревянным концом, без стального наконечника), попал, Ира стойко встретила ее горловой чакрой, как и подобает дозорному неба, но потом всё же пару дней ощущала небольшой дискомфорт.
– Оставь рукопись, – она сказала мне. – Я передам Вавилову и сама почитаю.
С собой у меня был небольшой роман “Мусорная корзина для Алмазной сутры”.
История “Корзины” такова. Мать моя Люся давно замыслила книгу о своем отце Степане Захарове, рыжем, конопатом большевике, обладавшем невероятно чуткой психикой. В минуты острейшей опасности в нем просыпались какие-то скрытые сидхи: при отступлении в Восточной Пруссии он видел не только куда бежал, но при этом еще и каждого, кто в него целился!
Пережив три войны и три революции, тюрьмы, каторгу, германский плен, газовую атаку в Осовце, он вечно посмеивался, неважно – над мимолетным или нетленным. Веселье, как масло, смазывало колеса его жизни. Всё тешило его взор и услаждало слух, куда бы ни забросила его судьба, старик возбужден, воодушевлен, недаром он пишет в дневнике, что мир ему представлялся не в виде четких предметов, а в виде вихрей, энергетических вибраций.
Покинув эту землю, Степан оставил сундук сокровищ, доверху набитый архивами, мандатами и прокламациями, пропусками в Кремль, подшивками “Искры” и “Пролетария”, – столь намагниченный мистерией бытия, что к нему было страшно прикоснуться.
Полет на сундуке Захарова с его удостоверениями, свидетельствами Челябинской и Таганрогской, Мелитопольской и прочих чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением на право ношения револьвера системы “парабеллум” (револьвер вместе с шашкой Люся успела сдать в Музей Революции как раз перед его упразднением), бесчисленными свидетельствами очевидцев о днях кончины Ленина, блокнотами и дневниками, куда он скрупулезно заносил события своей мятежной биографии – вот что, казалось Люсе, должна являть собой наша повесть.
Но в случае сундука Степана мы имели чертову уйму элементов, событий, взаимосвязей, которую, хоть ты тресни, собрать в единый рассказ нечего и думать, пока за это не возьмется само Провидение. Однако Провидение запаздывало, и, ведая о каждом миге бурной и своевольной жизни героя, Люсе никак было не ухватить его образ – непоколебимого воителя, беззаботного хохмача и неутомимого возлюбленного. Разумеется, она волновалась: что я буду делать, если она не своротит эту гору?