Страница 9 из 33
Героиня романа, конечно, была ответственна за свою судьбу, за судьбы других людей: мужа Алексея Александровича, сына Сережи, даже в какой-то мере Алексея Вронского. Ее жизненный путь оказался настолько драматичным, так больно отозвался в жизни окружающих именно вследствие свободно сделанного выбора.
Тем не менее, «проживая» вместе с Анной историю губительной страсти, мы невольно ловим себя на том, что героиня – не только отступница от божеских законов, она еще и жертва того нравственного хаоса, которым охвачен весь мир вокруг нее. Собственно, «большой» роман Толстого и раскрывал в поэтических образах и картинах этот поразивший русское образованное общество духовный недуг, а «малый» роман – история неверной жены – являлся вопиющим, заостренным его выражением. Возможность сохранить себя, удержаться на праведном пути существовала для Анны, как существует она для всякого человека. И все же властвующий над героями романа порядок (а точнее, беспорядок) вещей весь дышал катастрофой, предлагал катастрофу как наиболее естественное в его пределах направление развития.
Семейная жизнь Карениных оказалась поставлена под угрозу не только своевольным порывом героини. Подобно всякому союзу, заключенному пред Богом, брак Анны и Алексея Александровича, без сомнения, был союзом священным, спасительным. И все-таки это семейство так и не стало вполне живым и полнокровным. Не случайно Долли Облонская – «нравственный барометр» во всем, что говорилось на страницах романа о семейной жизни, вспоминала, как не понравился ей петербургский дом Карениных, когда она гостила у своей золовки: «что-то было фальшивое во всем складе их семейного быта».
Однажды в романе, незадолго до его трагической развязки, Толстой, словно между делом, расскажет «обыкновенную историю» женитьбы Алексея Александровича. И мы узнаем, как во время его губернаторства в провинции тетка героини искусно свела важного чиновника со своей воспитанницей, а потом поставила Каренина перед выбором: или жениться на девушке, которую он скомпрометировал, или во избежание скандала уехать из города. Так для Анны была найдена и составилась «блестящая партия».
Разве не оскорблялось тут изначально, не омрачалось человеческой хитростью и корыстью великое таинство брака? Что же из того, что многие семейства в России создавались подобным образом, что на первый взгляд выглядели они счастливыми, а в ином случае (хочется верить) и были таковыми? Людям все равно приходилось годами залечивать «родовую травму», тяготевшую над их союзом. Впрочем, губернатор Каренин, похоже, ничего не имел против такой женитьбы. С молодых лет вовлеченный в «механическую» сферу государственной жизни, он имел такие же «механические» представления о браке, а саму Анну, вероятно, в то время никто ни о чем и не спрашивал.
Служебная деятельность Алексея Александровича, как то и бывает обыкновенно, оказалась важнейшим обстоятельством, сформировавшим семейный уклад Карениных. «Роман широкого дыхания», пожалуй, впервые в мировой литературе столь последовательно обнаруживал эту повседневную, нерасторжимую связь частного и общественного в жизни человека. «Каренинский» сюжет выглядел в этом смысле особенно показательным. Но здесь Толстой, помимо всего прочего, не мог не отдать известную дань привычным для него, хотя и неустойчивым на протяжении 1870-х годов понятиям о естественной жизни и цивилизации, о божественном непринужденном и враждебном ему оформленном мировых началах.
Уже на страницах «Войны и мира» государство и государственные люди представляли собой своеобразный «полюс небытия». В романе «Воскресение» Толстой прямо восстал против этого, как говорил он тогда, «вредного насильнического образования», против его слуг. «Анна Каренина» подчинялась иным художественным законам. Тем не менее писатель и на этот раз, где-то с мягкой иронией, а где-то и с подлинным состраданием к «людям государства», говорил о бессмысленной, по его мнению, области человеческих интересов и занятий.
Иная по сравнению с двумя другими толстовскими романами тональность «Анны Карениной» вполне естественно делала на ее страницах картины государственной жизни более объемными, уравновешенными. Однако существо дела от этого не менялось. Кажется, что может быть важнее для России разумного, взвешенного устройства национальных отношений? Вопрос о плодородии сельскохозяйственных земель тоже всегда оставался у нас далеко не последним. Но два главнейших проекта, которые занимали на службе Алексея Александровича (его пост не назван в романе, хоть ясно, что Каренин – один из видных сановников империи), – дело об устройстве инородцев и дело орошения полей Зарайской губернии – представали у Толстого всего лишь многолетними блужданиями отвлеченной, «бумажной» мысли, никак не связанными с реальностью. Да и само объединение этих столь непохожих, совершенно разных по своему значению проблем в ведении одного человека не столько раскрывало масштаб его интересов и забот, сколько подчеркивало их безжизненность.
Видные государственные посты в России XIX века занимали, как правило, люди крупного калибра, деятельные и дальновидные. На фоне этих реальных фигур отечественной истории Каренин при всей его психологической достоверности все-таки выглядел мелковатым. У Толстого иначе и быть не могло: мелкой, несущественной по-прежнему виделась писателю сама государственная деятельность. «Всю жизнь свою, – говорилось в романе, – Алексей Александрович прожил и проработал в сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее».
Как же могли сложиться отношения Алексея Александровича с молодой женой в той области бытия, где требуется жить не по формуле, а по уму и по чувству? Сам того не замечая, Каренин привносил в собственную семью атмосферу служебной натянутости, имея твердые, правильные понятия о хорошем и дурном, становился беспомощным там, где нужно было просто действовать в согласии с этими понятиями. Он не умел наполнить семейную форму живым человеческим содержанием. В этом не было его вины, но он сам вел дело к тому, чтобы так или иначе потерять семью.
Нечто подобное, как можно заключить из романа, происходило и в жизни многих сослуживцев Каренина. Когда, ошеломленный изменой жены, он начинал вспоминать тех, кого постигло такое же несчастье, то без труда находил примеры из недавнего прошлого. «Дарьялов, Полтавский, князь Карибанов, граф Паскудин, Драм… Да, и Драм… такой честный, дельный человек… Семенов, Чагин, Сигонин, – вспоминал Алексей Александрович». Наблюдая за своим героем, Толстой, конечно, сочувствовал ему, но между тем, кажется, был не в силах скрыть и своего иронического отношения к той среде, которая сама порождает жизненные драмы, наивно полагая при этом, что она ни за что не несет ответственности.
Эта государственная, по мысли Толстого, во всем искусственная среда не только «иссушала», делала формальными семейные отношения вовлеченных в нее людей. Она имела также оборотную сторону, готовую поставить под сомнение и саму святость брачного союза, на словах признаваемого священным и незыблемым.
Жизнь петербургского света, неотделимая от жизни правительственных кругов, предлагала человеку из высшего общества многочисленные соблазны. Здесь, конечно, следили за соблюдением внешних приличий. Тем не менее двусмысленные отношения мужчины и женщины, даже супружеская измена, если она не приводила к разводу и общественному скандалу, вовсе не считались преступлением среди завсегдатаев светских салонов, скорее, наоборот, украшали в их глазах неверных мужей и в особенности неверных жен. Так жила светская приятельница Анны, княгиня Бетси Тверская, многие другие довольные собой представительницы избранного круга.
Получалось, что «отвлеченная», «нечувственная» деятельность Алексея Александровича лишила семейную жизнь героини эмоциональной силы и полноты, а петербургский свет – изнанка этой формальной сферы бытия – обратил ее живые чувства в губительное, преступное русло. Ведь это свет в лице той же княгини Бетси (падение героини, разумеется, служило для нее лучшим самооправданием) всячески поощрял отношения Анны и Вронского, жадно следил за развитием этих отношений. Он не простил Анне только одного – силы и глубины ее увлечения, готовности открыто идти навстречу своей страсти. В этом смысле героиня, конечно, была честнее, искреннее окружающих ее фальшивых, вечно готовых к лицемерию светских людей. Но там, где она увидела выход из «эмоционального плена», в действительности открывалась дорога к полному душевному помрачению, окончательному жизненному тупику. При всем различии своего положения два Алексея – муж и любовник – играли по отношению к Анне в чем-то похожие роли. Первый из них невольно подготовил почву для будущей катастрофы, в то время как второй оказался ее непосредственным орудием. Все совершилось по законам нравственно опустошенного, перевернутого мира.