Всамделишные сказки

— Вот, — говорит старик Ванятке, — хворость твоя уйдёт к завтрему. А и я сегодня в ночь уйду — нужда у меня в других местах. Оставил бы я тебе, Иван, какой-никакой подарок на память и обережение… Дак ведь мамка забранит, и в школе заругают. Разве такой подарок подарить, какой сам тебя не оставит. Да хоть этот: вот, гляди в окошко! Видно ли тебе звёздочку какую, хоть одну, что в ваше окошко заглядывает?

И мы с Макаровной в окошко глядим: точно, висит над лесом одна-одинёшенька звёздочка, как раз посередине окошка, так и заглядывает в горницу, тоненький лучик тянет.

Достал старик свечку, зажёг, велел Ване в окошко глядеть, глаз от той звёздочки не отводить. И давай шептать над парнем, свечкой над его головой круги водить. Чего шептал — всего не расслышали, да и не запомнить чародейские слова без колдовской науки. А кой-чего и посейчас не забуду, уж больно сказаны чудно: «…слово не в дело, а дело не в цели, нож обломится, пуля минует, яд просыплется, огонь не разгорится, вода не погубит, сабля не зарубит… Ключ и замок моим словам». Нашептал, свечку задул, сумку на плечо вскинул.

— Прощай, — говорит, — Иванечка! В беде ли, в радости на подарок мой поглядывай!

Потом и к нам повернулся, поклонился:

— Не серчай, мать, сынку твоему я добра желал, худому не учил!

И вышел из избы, тихо-тихо дверь прикрыл. С тех пор никто его в деревне не видал: как сказал, так и ушёл. А Ваня на другое утро с кровати встал, через день у окошка сидел, через три дня на улицу пошёл…

— Да уж, тётка Агафья, как ангину жабой лечат, я ещё не слыхала! А на память, значит, звёздочку в небе подарили… Ну и ну!

— А ты погоди… Ты дальше послушай!

Иван-то прошлым летом в Грибушино наезжал, на погост к отцу ходил, на свои детские места любовался. Ваня ведь врачом стал — говорят, наихороший в Перми доктор! И у меня погостил, чаёвничали мы, старые годы вспоминали. Я его и спроси: «Помнишь ли, Иван, колдуна-то, друга твоего сердечного, сгодился ли тебе его подарок чудной?» «Сгодился, — говорит. — Я ведь и матери родной не сказывал, а была со мной одна история…

Как пришло время мне из Грибушино уезжать, в город учиться, в институт. Гуляли мы накануне с ребятами вокруг деревни, да заигрались-заговорились — молодым и в полночь не сон… Вышли в ночи к Нижним Пенькам, к нежилой-то деревне. И тогда уж ничего там не осталось — только смородиновые кусты разрослись выше роста человечьего, где жилье когда-то стояло, да берёзы шумят, где улица была. Ребята гурьбой на холм взошли, а я поотстал: разглядел в лунном свете, как смородина гроздьями на кусту висит. Потянулся к ней, переступил поближе — всё и рухнуло передо мной куда-то вниз… Очнулся — кругом сырая земля. Руками и ногами упираюсь в эту землю в разные стороны, а подо мной, внизу, земли этой самой и вовсе нет. Висит одна нога по щиколотку в воде и пахнет снизу гнилым чем-то и страшным. Поднял я голову вверх, где вроде светлее — надо мной окошко в самое небо, травка по краям. Тут и осенило меня, что я в старый колодец упал! Сруба у него, видно, давно не было, а сверху лопухи прикрыли, вот я в него и вступил обеими-то ногами. Как мне умирать не захотелось, тётка Агафья, рассказать не смогу! Попробовал я кричать — а даже сам себя не слышу, слабый крик выходит, голос как чужой. Окошко-то на землю, на волю, так далеко, а гнилая пропасть водяная — вот она, уже ногу обмывает. Чувствую, что и руки устают в стенки упираться, одна нога скользит, другая дрожит — вот-вот сорвусь вниз, а уж там недолго мне будет плавать…

Зацепиться бы, да не за что: опалубка в колодце сгнила, только глина кругом скользкая. Рук не отпустить, не перехватиться половчее… Взглянул я ещё раз наверх, думаю: вдруг в последний разок? А там, в квадратике колодезного окошка, одна-одинёшенька звёздочка висит — как раз посередине. И будто тянет меня тонким таким лучиком: выходи давай, парень, иди, иди сюда! Прилепился я к этой звёздочке глазами, и пополз. И теперь не знаю, как оно вышло: упирался я и спиной, и ногами, и руками, и затылком… Так, раскорякой, и вылез наверх, в белый свет… Пусть темнело вокруг, а мне всё светлее солнышка показалось. Отполз я чуть от ямы, а встать не могу: руки-ноги не слушаются… Отлежался, услышал, как ребята меня зовут — потеряли, значит! Тогда и понял, что живой.

Ребятам не откликаюсь, лежу, на свою заговорённую звездочку смотрю и от радости ни плакать, ни смеяться не могу. Темно уж стало… Потом встал, конечно, вышел к ребятам. Они смеются: „Ты где вывозился, заснул под кустом, что ли?“ Я, отвечаю, звал вас, что не ответили? Они только плечами пожимают: не слыхали ничего!

Не сказал я про то никому. Казалось, расскажу — и не сбудется моё спасение от дурной смерти.

Дома в баню пошёл, а на спине, под майкой, по всему телу — глина пластами размазана — как я полз вверх-то по колодцу!

Выходит, мне та звёздочка жизнь спасла. Недаром Стефаныч шептал надо мной, как это: „Слово не в дело, а дело не в цели, вода не погубит, сабля не зарубит…“ — как сейчас помню!

Жалко, что не все слова-то знаю — я б ту звёздочку сыну подарил!»

Вот как дело-то вышло! Человека одарить по-всякому можно: каково твоё душевное желание будет — то и станется. Можно и в руки ничего не дать, а жизнь подарить. Как пожелаешь — к тому и дарение: на беду, на любовь, или так, пустота одна…

Воробьиная ночь

Коротки ночи посередине лета. Едва сомкнёшь глаза — и вдруг проснёшься оттого, что сильно бьётся сердце. Изба вспыхивает и гаснет, свет встаёт в окне и снова пропадает. Если гроза идёт — почему ж так тихо?

— Тётка Агаша, ты спишь?

— Не сплю, не сплю.

— Что это, тёть Агаша?

— Воробьиная ночь прилетела.

— Почему же воробьиная?

— А рябая потому что. Воробьиная ночь — значит пёстрая, рябая. Как у воробья — то тёмное пёрышко, то светлое, то вам горе горькое, то смех. Далеко-далеко гроза идёт, землю трясёт, зарницы играют — ни ночь тебе, ни день. Старики говорят — злая сеча в небесах, бой небесный случился. Высоко над нами бой — ничего не слыхать, как ни слушай. Только видно, как оружие сверкает, да ветер веет.

— А кто бьётся-то в том бою?

— Один с другим и бьются. Зло с добром, добро со злом.

— Угу! — поворочалась я с боку на бок, нет, не спится! Тени мечутся по избе, и сколько глаза ни зажмуривай — светят зарницы через веки…

— Пойду посмотрю на твою воробьиную ночь, — засобиралась я. — Всё равно не заснуть, всё перед глазами мелькает…

Только дверь в избу закрылась, в тёмный сад мне спускаться сразу расхотелось. Тётка Агафья — там, в избе, а тут я одна в целом мире осталась. Ветер дует сразу во все стороны, берёзы дрожат за воротами, сад как живой, ходуном ходит. И то над головой, то у земли полыхают излучины белых небесных ручьёв. Покажутся на миг, пропадут, и вмиг темнеет в глазах: нет на свете ничего, да и я — есть ли? Вздохнёшь — подождёшь, и у края земли заревом откликнется светлое эхо, станет видно: вот гора Кленовая, там — лес, и Сылва знакомо блеснёт — тут я, не бойся… Злая сеча идет в небесах…

Вдруг, откуда ни возьмись, стайка чёрных воробьёв заметалась в трёх рябинах, будто в ветках запутались. Где спрячешься? Куда из тёмной ночи вылетишь? Кинулись воробьи дальше за забор, бог весть куда…

Скрипнула дверь на крыльце, вышла тётка Агафья — и сразу мне на этом свете стало гораздо лучше. А тётка только охнула, да бегом с крыльца в тёмный сад. Сверкнуло опять зарево, засиял сад, и вижу: сидит моя Агафья Дормидонтовна у тех трёх рябин и самую тонкую к колышку подвязывает. Придётся и мне с крыльца сбегать.

— Дай помогу, тёть Агаша!