Погнутая сабля

— Да...

— Перед смертью Джереми говорил про лошадей. Это было самое страшное. Некоторые валялись там с вывернутыми внутренностями, но ещё живые. Другие тащились по полю с ужасными увечьями. Некоторые просто брели, потеряв хозяев. Я поймал одну такую и поскакал на юг, к Катр-Бра, где в пятницу шли бои.

— Сражение при Ватерлоо к тому времени уже кончилось?

— Почти. Там ещё оставались части пруссаков, хотя стрелять им было уже не в кого. Несколько лагерей, бивуаки, кухни. Но основная часть войск ушла. Катр-Бра являл собой жуткую картину. Ты лучше многих знаешь, что происходит с телом после смерти.

— Да...

— Эти, в Катр-Бра, большей частью были мертвы два дня. Стояла ясная лунная ночь, только изредка свет закрывали набегавшие лёгкие облака. В лунном свете они выглядели как негры.

— Да...

— Гротескно вздувшиеся тела. Разорванные мундиры — у тех, на ком они ещё оставались. Многие догола раздеты крестьянами, а те, кто не был — лежали лицом вниз, без обуви и с вывернутыми карманами, повсюду валялись их документы. Конечно, это сделали не только крестьяне. Сами солдаты — французы, когда шли вперёд, британцы и немцы, когда отступали французы... Вонь стояла невыносимая... Возможно, ты удивлён — зачем я тебе всё это рассказываю.

— Нет. Я думаю, об этом следует говорить.

— Мне больше некому. Когда я в молодости воевал в Америке, то многое повидал. Но не такое. Там была перестрелка. Здесь — чудовищное кровопролитие.

Некоторое время они сидели в молчании. Росс тронул пальцем свой шрам.

— Одного я нашёл ещё живым. Вот почему я пошёл к той ферме — там был колодец, я хотел принести раненому воды. Не знаю, почему он остался в живых, череп у него был раздроблен, но некоторых не так-то легко убить. Он был француз, и когда увидел, что я его понимаю, стал просить, чтобы я убил его, прекратил страдания.

Дуайт бросил взгляд на исхудавшее и встревоженное лицо друга. Измождённое, как никогда раньше, а на шее вздулись вены.

— Я понял, что не могу, Дуайт. Там было пролито так много крови. Три дня меня окружала смерть. А потом я вспомнил французского бригадного генерала, к которому относился с огромной симпатией и уважением, хоть он и бонапартист. Знаю, он сказал бы, что убить этого страдающего человека — милосердие. Может быть, даже долг. Но всё-таки я не мог.

— Я думаю, ты был прав.

— Большую часть времени на том поле боя я провёл рядом с ним. Я обмыл его лицо и разбитую голову, попытался перевязать другие раны. А потом поставил рядом фляжку с водой, и покинул его — видимо, умирать.

— А лекарей поблизости не было?

— Было несколько. Они отчаянно старались помочь самым тяжелым раненым. Но судя по тому, что я видел — и тогда, и затем в Брюсселе, боюсь, они больше убили раненых своей помощью, чем вылечили.

— Наша наука до сих пор примитивна.

Росс поднялся.

— Ей-богу, Дуайт, это я должен так думать! Но ты часто мне говорил, что твоя профессия — больше, чем просто лекарь. Ты пускал кровь своим пациентам куда реже, чем большинство докторов. А так называемые хирурги пускали кровь тем, кто и так уже потерял половину!

Дуайт тоже встал, похлопал по ноге маленькой тростью для верховой езды, которую захватил с собой.

— С точки зрения медицины, если рана инфицирована, то кровопускание помогает уменьшить воспаление. Как ты знаешь, я не вполне разделяю эту теорию, но я не был там и не могу судить тех хирургов. Боюсь, большая часть физических способов лечения довольно груба, но вполне эффективна. В особенности на войне.

— Отрубая руки и ноги! Да, мы оба прекрасно знаем, что лучше их отрезать в случае гангрены, сделать что угодно, только бы ее остановить... Но потом обрабатывают горячей смолой, и не исключено, что сделают мыльную клизму и дадут пилюлю из сала с листьями сенны, чтобы очистить соки организма!

Они стали прогуливаться по участку среди редких деревьев.

Через минуту Дуайт спросил:

— Как твоя лодыжка?

— Нормально.

Они пошли дальше.

— Где сейчас Демельза?

— Я оставил её в саду с Мэтью-Марком Мартином. Джейн Гимлетт говорит, что Демельза почти не бывает дома после того, как вернулась.

— Мы никогда не говорили о твоём титуле баронета. Полагаю, его следовало принять.

— Стоило? Боже мой! Какая ирония, ведь теперь с нами больше нет Джереми, чтобы унаследовать титул.

— Его примет Генри.

Росс поднял взгляд.

— Возможно. Ну да. Если выживет.

— Нам надолго хватило этой войны, поэтому следующие войны грянут еще не скоро. А если и грянут, Генри не обязательно в них участвовать. У тебя осталось ещё трое прекрасных детей.

— И внук на подходе... Как странно, что я встретил Кьюби. И как ужасно. В понедельник утром мне удалось позаимствовать на ферме телегу, я запряг в неё лошадь, которую воскресной ночью подобрал на поле боя. Я поднял положил моего сына в телегу и накрыл одеялом. Дорога обратно в Брюссель была невыносимой — больные и раненые, возвращающиеся солдаты, медицинские повозки и фургоны, но мы шли в общем потоке. Потом я увидел карету, что ехала навстречу. Впереди скакал всадник с саблей наголо, заставлял людей уступить дорогу. Я не обращал на них внимания, поскольку погрузился в своё горе. Но помню, что лошади, запряжённые в карету, ржали от страха — приближаясь к полю битвы, они чуяли запахи крови и разложения. Неожиданно я услышал голос: «Капитан Полдарк!». Это была Кьюби, моя невестка.

Они остановились у края выгона. Там, в сочной траве, пышно разрастались купырь, кукушкин цвет и дикие маргаритки. Росс вытер лоб.

— За все время того сражения этот момент стал для меня вторым самым страшным. Ее лицо, и без того встревоженное, смертельно побледнело. Она спрыгнула и настояла на том, чтобы увидеть Джереми, открыла его лицо... Потом... потом взглянула на меня так, будто я вонзил кинжал ей в сердце. Да так и было, и я бы с радостью отдал жизнь, только чтобы все изменить.

В зарослях наперстянки жужжали пчёлы, ныряли в колокольчики и выбирались наружу, как толстые грабители из пещеры с сокровищем.

— Сэр Уильям де Ланси, начальник штаба Веллингтона, — заговорил Росс, — был тяжело ранен, и его жена отправилась к Ватерлоо, чтобы увидеть мужа. Кьюби попросила место в карете, если найдётся, и её взяли... Среди всей той неразберихи встречались и другие женщины, разыскивавшие мужей в надежде застать их живыми. Магдалена де Ланси нашла супруга и неделю ухаживала за ним в домике в Ватерлоо, а потом он умер.

Они повернули обратно.

— Сегодня жарко, — сказал Дуайт. — Давай зайдём в дом. Не хочешь стакан лимонада?

Росс безрадостно усмехнулся.

— Все самые тяжёлые моменты жизни — когда Элизабет вышла за Фрэнсиса, трагическая потеря Джулии, проблемы с влюблённостью Демельзы в Хью Армитаджа — тускнеют в сравнении с таким горем. И все их я заливал бренди. А ты предлагаешь мне лимонад!

— Если хочешь, найдётся и бренди.

— Я совсем мало пил после смерти Джереми. Сначала потому, что было нечего — кроме найденной полупустой фляжки с джином. Потом окунулся в заботы о Кьюби. Потом похоронные хлопоты. Так, одно за другим... По дороге домой я пил больше обычного, но не чувствовал вкуса. Как мой доктор, ты посоветуешь мне стакан лимонада в таком состоянии?

— Один, пожалуй, стоит.

— Лимонад даст мне забвение?

— Так же, как и бренди — в дальней перспективе.

— Не уверен, что хочу что-то загадывать на дальнюю перспективу... Слушай, Дуайт, меня очень беспокоит одна вещь...

— Да?

— Ты ведь помнишь, Демельза всю жизнь хорошо относилась к спиртному — в основном, к портвейну. Когда я вчера вернулся — никаких признаков. Ты что-нибудь знаешь?

— Я почти не видел её вечером, но Кэролайн наверняка бы заметила.

— Знаешь, один раз она напилась. Я вернулся ночью домой и нашёл её в невменяемом состоянии. Это случилось около года назад.

— Я не знал. Сожалею.

— С тех пор такого не повторялось. Возможно, это был мимолётный случай. Человеческая природа непостижима, согласен? Демельза потеряла любимого сына, однако остаётся трезвой. Возможно, горе — настоящее горе — делает рассудительнее. Или мы становимся старше и больше не видим смысла в жестах протеста?