Речники

А вот детей волк не боится никогда. Зорька на всю жизнь запомнила слова Данавы – колдуна родового: «Человеческий детёныш для серого – главное лакомство. На детей, коли найдёт, нападает всегда, начиная с самых маленьких. И даже коли будет много вас, то это не остановит, а только порадует».

Зорька знала и то что волчица, глава семьи в этом лесу обитающая, с первым снегом свой приплод последний ставит «на тропу походную». И вся семья волчья: дядьки да тётки, переярки агрессивные до того времени на краю земель родового логова державшиеся да на днёвки свои морды не совавшие, где она растит своё потомство последнее, объединяются. С первым снегом у волков начинается время походов да рейдов охотничьих. Время кочевой жизни до самых волчьих свадеб, [33] чтоб им провалиться людоедам проклятым.

Знала Зорька и то что эта семья конкретная, невдалеке от артельных загонов жившая, [34] по специализации «козлятники», то есть охотились они на козлов-оленей исключительно, но от этого спокойней не становилось на душе у ярицы.

Спала она чутко, просыпаясь постоянно от каждого шороха, но Вал, да будет он вечно сыт да обласкан девами, миновал их карой лютою. Волчья семья повыла, повыла, да и ушла, не показав ушей серых, оставив на этот раз детей в спокойствии.

Днём, пока девки перекус готовили, пацаны шалаш разобрали до мелочи. Стаскали брёвна с жердями обратно в лес, где брали давеча. Шкуры со шкурками на телеги сложили. Все поели, но без распития медоварного, что ещё ночью кончилось. Отдраили котлы закопчённые, «приспособы» поварские, посуду в реке вымыли, загрузили это всё на возы да потащили их обратно в селение. Праздник кончился. Кумоха выгнана. Уставший да опустошённый праздником, но шибко довольный ночами бессонными, возвращался домой молодняк речной …

5. Кому на роду написано сгореть в синем пламени в воде не утонет, выплывет. Кому суждено утонуть не сгорит, из любого пожара выскользнет. Ну а коли угораздило тебя бабой родиться, вообще бояться нечего. Хрен чем убьёшь живучую…

Вот не задался у Данухи день почитай с самого пробуждения. Да и какое это к маньякам ссаным пробуждение? Коль ни свет ни заря разоралась Воровайка – ручная сорока Данухина, что при её куте приживалкой устроилась. Эту птицу за беспредел да лютость звериную боялся весь баймак пуще самой большухи бабняка Нахушинского. Была она словно сучка злобная. Но в отличие от последней не кусалась, а щипалась болезненно да клевалась исподтишка, абсолютно границ не ведая, в своих бесчинствах необузданных.

Большуха сорочьи выходки прилюдно хаяла неодобрением. Уговорами Воровайку укоряла, кулачищем грозила своим увесистым, но и решительно не пресекала её беспутное поведение, мотивируя это тем, что она, видите ли, тварь природная, а знать без повода ни клюнет, ни обсерит мимоходом нечаянно, а раз случилось от неё чего непотребного, то поделом тебе да за дело видимо, наперёд будешь знать.

Так вот эта засеря пернатая ещё до рассвета бойко по полу прыгая, шурша сеном словно боров перекормленный, злобно лаяла как собака спесивая на входную шкуру турову. Вековуха на неё спросонок цыкнула, потом наотмашь бросила, что попало под руку, только чем не помнит, запамятовала. Помнит только, что промазала. А та всё равно не успокаивалась, словно нежить какая в неё вселилась да там буйствует.

Баба, кряхтя, попыталась встать на свои больные ноженьки, но клюка к лежаку приставленная качнулась, да рухнула на ступни опухшие, вдобавок покалечив и без того «ходилки» испорченные. Большуха в ярости громко выругалась, притом матюки подобрала на загляденье аж сомой понравились. Лишь заслышав мат забористый, хозяйки разгневанной, сорока быстрыми скачками до входной шкуры допрыгала, а там юркнула в щель не понять откуда взявшуюся. Вот и лови эту дрянь теперь по всей площади.

В жилище ещё темно было, лишь огни очага мерцали тускло светом малиновым. Вековуха всё же встала. В раскоряку до очага до топала грузно с ноги на ногу переваливаясь да при этом руками по сторонам размахивая. Покормила огонь домашний сухими чурками. Подула на угли ласково. От чего Данухина нора просторная осветилась молодым огнём. Он запрыгал язычками пламени из стороны в сторону в отличие от хозяйки своей радостный.

Осмотрелась баба внимательно, выискивая, что могло это крылатое отродье так вы бесить. Ничего не нашла необычного. Верталась к лежаку травяному, подобрала клюку старую покряхтывая да тяжело, с трудом переставляя ноги пухлые поковыляла вслед за «сорочьим наказанием».

Время было предрассветное, тихое. Весь баймак погрузился в пелену тумана лёгкого, плывшего вдоль реки медленно, от чего мерещилось будто сама земля за рекой плывёт в равномерном движении. Огляделась Дануха вокруг, прислушалась. Идиллия была полная, безмятежная, ничем не пуганная.

Она глаза прикрыла да воротить начала голову. Сначала справа налево, затем слева направо, проверяя округу колдовским умением. Все бабы ведьмы на белом свете. Кто бы спорил с этим утверждением. Только большуха Нахушинская даже среди отродья ведьменного была особенной. Глаза с прищуром открыла в туман на реке всматриваясь. Опять закрыла да резко носом зашмыгала, будто собака угол обнюхивая. Наконец громко хрюкнула, смачно плюнула, глаза открыла да в сердцах злобно выдала:

– Убью, дрянь хвостатую, – да стала шарить взглядом по земле в поисках всех бед виновницы, но от сороки уж след простыл, оттого прошипела злобно в тишину туманную грозя кулаком увесистым, – поймаю, дрянь. Перья повыдёргиваю. Затолкаю во все дыры, что найду. Особливо в глотку твою мерзкую.

Но сорока на ругань никак не отреагировала, даже не огрызнулась, что до этого случалось обязательно. Растворилась в сумраке будто её и не было.

Воровайка объявилась в полдень, как в поселении отобедали. Скача по площади, что в центре баймака меж бабьих кутов устроена да стрекоча во всю сорочью глотку лужёную поднимая тревогу нешуточную.

Дануха её услышала, когда по краешку прибрежной воды расхаживая. Босыми ногами поднимая муть мелководную да шепча при этом заговоры на излечение отёкших во все стороны конечностей. А как опознала истеричный ор сожительницы, так встрепенулась будто кто под зад пинка поддал.

С силой глаза зажмурила, переключаясь на колдовской режим восприятия. Дёрнула головой как от удара в лоб, глаза распахивая. Пошатнулась от головокружения. Повертелась в поисках клюки, что была в песок воткнута у самой кромки воды в двух шагах да схватив подмогу ручную для хождения на пригорок кинулась, валом отделявший реку от поселения.

Подъём был в общем-то не крут, но больной на ноги, показался чуть ли не стеной отвесной, скалой обрывистой. Спускалась да поднималась Дануха чуть дальше по берегу, где подъём был пологим, да ещё и тропа наискось, но теперь обходить было некогда, оттого напрямик ломанулась без разбора особого.

Предчувствие погибели неминуемой кротчайшим путём гнало бабу под зад, на карачках бугор штурмующую. Одной рукой на клюку опираясь, другой за траву ухватываясь. Оттого даже заслышав грохот неведомый, почитай перед самым носом где-то рядышком, Дануха ничего разглядеть была не в состоянии. Потому что выползала на холм чуть ли не кверху задницей, а там у неё глаз не было. Лишь одолев подъём, запыхавшись до присвиста, смогла кое-как разогнуться в спине и первое что увидела, заставило её бедную вообще забыть о дыхании, будто подавилась увиденным.

На неё неслось огромное страшилище издающее тяжёлый топот с грохотом, от чего даже Мать Земля в испуге дрожью пошла. Чудище налетело на Дануху да в одно мгновение поглотило в безмерную пустоту чёрную, где повисла баба в паутине липкой намертво. Почему в паутине именно? Большуха не задавалась такими вопросами, чай по возрасту уже не любопытная. Баба просто поняла, что попала в путаницу паучью, размера необъятного. Вот и всё объяснение.

Помнила также, как во что бы то ни стало пыталась отклеиться от этих липких сетей. Но те хоть и поддавались накоротке, держали крепко, не вырваться.