Речники

Все, кто шёл за ней в стороны кинулись, а прямо на Сладкую две сестрички выскочили, дочурки бабы Бабалы, Лизунька да Одуванька, бедные. Девченята погодки девяти да десяти лет отроду. Добежав до чудища бабьего, вытаращив глазёнки круглые да запыхавшись от бега быстрого, они что-то хотели сказать в своё оправдание, но не успели горемычные. Сладкая резко, не говоря ни слова в их обвинение, одной справа в ухо, второй слева заехала. Обе отлетели в разные стороны. Одна в кусты, задрав ноги к небу из подолов торчащие, другая в камыш речной, словно крупная рыбина булькнула.

– Цыц, я сказала, – прошипело толстозадое чудовище, – только вякните мне ещё, мелкожопые. От кого голос ещё услышу ***, голосявку выдерну, в жопу затолкаю да там поворочу, чё б застряла на век.

На тех словах она наглядно показывала безразмерной ручищей, как она это сделает. Девки и так молчавшие от греха подальше всю дорогу недолгую, от такой картинки доходчивой не только языки проглотили, но и головы в плечи попрятали.

Начало праздника было многообещающим и Зорька, как не настраивала себя на лад с этой жирной зверюгою, тем не менее страха натерпелась столько, что не могла себя заставить даже рядом идти, как одна из старших девок, а пряталась в общей толпе среди мелочи.

Наконец прошагав за Сладкой, в раскорячку топающей вдоль берега довольно неблизкое расстояние, уж солнце из земли вылезло, они остановились на поляне у берега, где река делала заводь потаённую, а над этой заводью прямо в воду опускала свои ветви ракита старая. Вокруг лесок берёзовый, светлый без травы высокой да кустов разросшихся. Большуха постояла молча, оглядываясь и наконец кивнула, не то здороваясь с кем-то, не то соглашаясь сама с собой.

– Всё. Дотопали, – гаркнула она неожиданно, да так что пичуги с дерева ближайшего рванули стайкой в лес подальше по добру по здоровому, – седайте у берёз по краю поляны да готовьтесь к своей кончине неминуемой.

Сладкая, с видом свиньи обожравшейся теребя свои «мешки с рыбою» с трудом от пуза отлепляя да проветривая, расплылась в улыбке хищника безжалостного, продолжая девок запугивать. А те, не обращая на неё внимания кинулись в рассыпную занимать места поудобнее.

Не сговариваясь, все сгруппировались кучками отдельными по возрастам, естественно. Все четыре ярицы во главе с Зорькой-предводительницей, устроились у старой берёзы с ветвями корявыми, что росла недалеко от той ракиты раскидистой. Только тут Зорька осмотрелась вокруг. Странно стало ей. Вроде бы как земли местные вдоль да поперёк излазила, а этого места не припомнит. Она явно была впервые здесь.

Заводь тихая, не проточная, в воде угадывалось лишь слабое круговое движение, притом вода двигалась как бы вся, одновременно по всему кругу заводи. Зорька смотрела на гладь воды плавно крутящую как загипнотизированная, будто всем телом, всеми внутренностями почуяла нечто такое, что выходило за рамки естественного.

Словно озарение посетило её голову. Пришло осознание того, что в этой заводи чудной как раз и должны обитать те полужити, ради коих они собрались праздновать – Речные Девы, [57] настоящие. Вот как-пить-дать в этом месте, да не в каком другом должны были жить эти речные красавицы. И вода здесь колдовская, да и ракита вон точно, как мама в детстве сказки сказывала да даже берёза эта где сидела, была не обычная. Листики на ней совсем маленькие, молоденькие, светлые и от того берёза старая вся корявая да несуразная покрывалась неким свечением загадочным, будто сияла изнутри зеленью.

«Так вот он какой, зелёный шум!» – подумала девка, да задрав голову принялась разглядывать этот нежный туман молодой зелени.

С глазами распахнутыми да открытым ртом она замерла и не заметила, как к ней подковыляла Сладкая да не громко буркнула:

– Рот закрой, а то мухи насерут хлебало полное, не побрезгуют.

Зорька аж вздрогнула от неожиданности и захлопнув рот с зубным цоканьем, непонимающе уставилась на большуху противную. Та стояла перед ней широко раскидав ноги в стороны да уперев руки в боки, где-то под грудями теряющиеся.

– Чё сидим, мелкожопые? – вопрошала баба издевательски, – чё ждём ***? А готовиться за вас я чё ли буду? Почему волосы ещё в косе? Сидим тут, словно жабы говноедок ловим языками липкими.

И с этими словами «душевными» она двинулась дальше вдоль берёз, подходя к каждой группе девок щебечущих, да в издевательстве подзуживая каждую. Никого не пропустила. На каждой отвела душу мерзкую.

Зорька мигом с небес спустилась на землю грешную. Шкурную безрукавку скинула, верхнюю рубаху с поясом то ж долой, косу расплела, свою копну рыжую растребушила пальцами, по плечам раскинула. Развязала узелок. Яйца печёные, солонины кусок. Отдельно свёрнуты в лист лопуха тоненькие волосяные верёвочки, плетённые жгутом да в разный цвет окрашенные. Всё. Приготовилась. Стала ждать первого действия – девичьего кумления. [58]

Оно было почитай таким же, как у баб с молодухами, что на Сороки [59] устраивали. Только коли бабы порождали Ку [60] Матушку, то девки сей процесс колдовской просто имитировали, путём порождения некой Кукуши-девоньки. [61] Силы в ней никакой не было в отличие от бабьей Ку, но она и не требовалась, так как Семик был праздник-обучение. Всё в нём было как у баб на Сороках только как бы не по-настоящему. На Сороках куманились всерьёз, но учить там было некому, да и некогда. К нему уже полагалось знать всё что положено, уметь да быть готовой полностью. Вот в этой подготовке и состоял весь Семик девичий.

Было ещё одно отличие. На Сороках большуха куклу, [62] то есть, то куда Ку закладывали, делала всегда по-разному. Почему? Да кто её знает? Поди разбери. Лишь большуха и знала, как на эти роды куклу делать полагается. Когда из глины смоченной слюной каждой бабы по кусочку во рту жёваной, когда смачивала кусочки глины у баб в другом отверстии, когда только из их волос, тут же на карагоде у каждой надёрганных. Иногда волосики щипала из бородки лобковой с болезненными «ойками». В общем, по-разному, в разных интерпретациях да в разных последовательностях. Лишь большуха знала у кого где выдрать да у кого где намочить надобно. А бывало, и до пуска крови доходило, правда, обходились лишь на руках порезами.

А у девок это делалось всегда одинаково. Кукла у них была травяная, не телесная. Никаких человеческих вложений в неё не делали, никакой силой общности эта полужить не наделялась. Зорька всё это знала прекрасно, не первый год семитует как никак, но на этот раз большуха удивила их своим поведением. Хотя ярица и ждала от Сладкой, подвоха какого-нибудь.

Она как-то быстро успокоилась, расчёсывая лохмы пальцами словно граблями огородными да сама, не ожидая от себя запела песню на сбор да плетение венков праздничных. При этом её нисколько не покоробило то обстоятельство, что она без веления большухи захватила лидерство. Это получилось, как бы само собой, будто так и должно было быть по определению. Сладкая, до этого с грозным видом нерадивых девок чихвостившая, вдруг перестала шипеть, обмякла да повернувшись к Зорьке расцвела в улыбке по-доброму.

Зорька встала, продолжая петь да начала собирать для венка цветы с травинами. Тут же песню подхватили остальные девоньки, и вот уже нестройный хор в свободном хождении да в таком же свободном «песне излиянии» расползся по поляне да по лесу светлому к нему прилегающему.

Песнь короткой была да всякий раз как заканчивалась, начиналась заново. Её повторяли аж несколько девяток раз, до оскомины, пока все не собрались под своими деревьями да не закончили с плетением веночков с цветочками. Те, кто заканчивал плести, и петь заканчивал. А как песнь постепенно утихла, на поляну вышла Сладкая. Действо началось колдовское, умы девичьи захватывающее.

Откуда-то у неё в руках появилась миска с молоком. Зорька готова была об заклад биться, что Сладкая ничего с собой не принесла. Она бы увидела. Баба пришла сюда пустая, налегке. Откуда взялась эта миска деревянная? Да ещё и молоком наполненная.